Сегодня в вечернем эфире телеканала «Культура» начинается показ премьерного документального четырехсерийного фильма «Ни дня без строчки. Трава забвения». Этот фильм построен не совсем традиционным образом — в его основе сохранившиеся кадры кинохроники, прежде всего любительской, на которых запечатлены ушедшие уже из жизни писатели и поэты — Григорий Поженян, Мариэтта Шагинян, Юрий Казаков, Самуил Маршак, Валентин Катаев, Илья Эренбург, Александр Галич.

На пленке неожиданные, случайные ракурсы, нештатные ситуации — то, что сочли достойным владельцы редких в 70-е годы кинокамер. Своего рода записные книжки на кинопленке… Их сегодня просматривают и комментируют те, кто был знаком с героями, — Василий Аксенов, Валерий Попов, Лидия Либединская, Евгений Евтушенко, а также их родственники, дети и внуки. Из случайных, не парадных историй, движений, жестов и прочего бытового сора складывается летопись литературного быта эпохи, под перекрестным взглядом из того времени и из нынешнего.

Один из героев фильма, писатель Василий АКСЕНОВ поделился с Натальей КОЧЕТКОВОЙ подробностями, которые остались за кадром.

— В фильме вы рассказываете про поэта Григория Поженяна, который был вашим близким другом. А как вы познакомились?

— Поженян легендарной был личностью в литературных кругах. Я его знал, конечно, — он всюду мелькал. Но я был еще молодой писатель и общался только в кругу ровесников, а он принадлежал к поколению фронтовиков. Я слышал, что это был человек какой-то невероятной храбрости, гуляка, заводила. Однажды мы сидели, кажется, с Гладилиным в ресторане ВТО. И вдруг подошел Поженян в тельняшке — это было летом, — облокотился на наш стол, уставился на нас и говорит: «Вы что тут так сидите? Революцию надо начинать, а они сидят!» (Смеется). С этого вечера мы стали общаться и становились все ближе от поездок на юг, в Крым.

— Это были так называемые творческие командировки?

— Нет, это было бегство из Москвы, часто зимой. Удирали от омерзительно слякотной или морозной Москвы, от Союза писателей со всеми его стукачами. Приезжаешь в дом творчества, а там, вдруг оказывается, и Поженян сидит. Он всегда командовал столом, кричал: «Рюмки на уровне бровей! — и все поднимали бокалы. — Мы все солнечные пупы! Ура!» У него был какой-то немыслимый заряд энергии, он всех заводил. Это был беспрерывный карнавал: куда-то шлялись, расставались очень поздно или всю ночь где-то бродили. Утром он раньше всех уходил на рынок, приносил все, что нужно для опохмелки, и накрывал на стол. И так без конца.

Но было много и интересных серьезных разговоров. Он рассказывал про войну. Он считался очень смелым, но сам говорил: «Смелые все погибли, а мы не самые смелые, раз мы уцелели. Я, каюсь, мечтал, чтобы мне оторвало левую руку. Я думал, вот я выхожу без левой руки, сижу и курю правой». Хотя все знали про его геройства. Его называли Уголек. Он служил в морской пехоте — участвовал в разных убийственных операциях. Сдавал Керчь, брал Керчь. А в Одессе он оказался на доске погибших. Это известная история. Одесса задыхалась без воды, когда ее окружили румынские войска, и отряд, в котором был Поженян, послали захватить водокачку, чтобы перекачать воду в резервуары в городе и продержаться хотя бы неделю. Они это сделали. Там было около 20 человек. Они держались сколько-то дней, но в результате все погибли, А он раненый уполз, добрался до какого-то села, где крестьянка его спрятала и выходила. Потом он попал в какую-то часть, там зарегистрировался и продолжал воевать, прошел до Дуная, Югославии. А когда вернулся в Одессу, увидел мемориальную доску, на которой написано: «Из этого дома ушла бригада моряков, которая дала воду нашему городу» — далее список фамилий погибших, в том числе и Поженян.

Он начал орать везде: «Я жив, они все были смелее меня!..», ну и так далее. Стихи бесконечные на эту тему писал. Тогда убрали оттуда фамилию Поженяна. И он снова начал скандалить. (Смеется). Настоящий поэт, в общем, был.

Через полгода после его смерти в Доме литераторов был вечер. Один его однокурсник по Литинституту (он там учился после войны) — критик Бен Сарнов — вспоминал, как Гришка бузил. Ректором Литинститута был тогда Гладков. Он вызвал Поженяна к себе и начал на него орать за то, что тот выпивает в общежитии и т.д. Так рассвирепел, что закричал: «Чтобы вашей ноги у меня здесь не было!» «Хорошо», — сказал Поженян и на руках вышел из кабинета.

В общем, мы подружились, а потом у нас еще появился третий друг — Овидий Горчаков (легендарный разведчик, писатель, автор романа «Вызываем огонь на себя». — Ред.). Тоже из поколения Поженяна. Он добровольцем ушел на фронт. Его тренировали в той же школе, где и Зою Космодемьянскую. Там тренировали диверсантов, чтобы забрасывать в тыл к немцам. Ему было тогда всего 17 лет. Сначала он попал в Белоруссию, потом в Польшу, и, как я понял из его рассказов, он был очень крутой парень, прошел черт знает через что, они были не просто диверсанты, они расстреливали полицейских, людей, обвиненных в сотрудничестве с немцами.

Он написал роман «Записки сержанта Вудстока», в котором героя забросили в Армию Крайовы под видом английского стрелка-радиста. И этого солдата Вудстока стали подозревать, что он, может быть, советский шпион. Ему один поляк, который долго жил в Англии, обжег руку горящей сигаретой. И тот воскликнул Ouch!, а не «Ой!», как русские. Тогда поляк сказал: «Это настоящий англичанин». А кончилось все тем, что он навел этот отряд на уничтожение. Это история из жизни Горчакова, которую он превратил в роман. Он говорил, что его засветили, и он может все это рассказывать.

В 1967 году я был в Англии по приглашению Британского совета. И там я посмотрел фильм про Джеймса Бонда You only live twice — «Живешь только дважды». Я Овидию и Гришке все рассказал, и Овидий предложил: «Давайте своего Бонда напишем». И вот мы втроем, сидя в Ялте зимой, начали писать «Джим Грин — неприкасаемый». Овидий тогда повредил позвоночник — он спускался по лестнице, под ним поехала ковровая дорожка, и он упал. Ему сказали лежать на спине в течение двух месяцев. Он лежал, как Николай Островский, лицом вверх, на животе пишущая машинка, обложенный Британской энциклопедией, с которой постоянно сверялся. Например, я прихожу к нему и говорю: «Овидий, я описываю сцену на ипподроме между Вашингтоном и Нью-Йорком». Он находит: «Ипподром Лорал, такое-то расположение, такие забеги, такие лошади участвовали тогда-то» — все ставки, выигрыши. Смешное завершение сюжета с ипподромом Лорал: когда я оказался в эмиграции, я мимо него ездил в свой университет (смеется).

Я очень ценил эту дружбу, мне нравилось, что они принадлежали к старшему поколению, к которому, я, как мальчик военных лет, — испытывал пиетет. Очевидно, поэтому меня так к ним тянуло. Хотя у нас были и столкновения, мы даже дрались.

Поженян был практически диктатором одного корабля на Черном море — пассажирского лайнера «Грузия», где капитаном был его друг по фамилии Гарагуля. Он просто боготворил Поженяна, и что бы Гриша ни говорил — все матросы перед ним вытягивались: «Григорий Михалыч!» Например, Гриша просил остановить пароход. Ему говорили: «Ну, Гриша, мы же идем в открытое море». «Вот сейчас останови, мы искупаемся», — отвечал он. И все приказы исполнялись. Потом этот пароход стал пользоваться славой литературного судна. Гарагуля подружился с Высоцким, и тот стал его вторым кумиром. Веселые были времена, несмотря на советский режим, такая дружба между мужчинами странным образом выбивалась из этого контекста. Даже если кто-то следил или доносил, рано или поздно становилось известно. Хотя иногда это принимало довольно болезненные формы. Например, в моем случае, когда меня преследовали гэбисты, слежка была, и доносы, и угрозы.

Пытались и Гришу втянуть. В Союзе писателей же была масса людей, про которых все знали — это офицеры. Вот мы в столовой обедаем, а они смотрят, кто с кем сидит. Гришу в связи с моим фрондерством стали вызывать и спрашивать, может ли он на меня повлиять. А Гришка мне все рассказывал, а потом, видимо, стал не все…. Как-то я куда-то за границу должен был ехать, к Грише пришел Зубков — майор или капитан, молодой еще — и говорит: «Гриша, я вас умоляю, ну скажите ему, что если он не вернется, меня на БАМ отправят». Я выбил тогда поездку в Америку по приглашению Калифорнийского университета. Я тоже свой метод прессовки выработал — ходил везде и кричал, что я не крепостной мужик, чтобы им решать, пускать меня или не пускать. Потом мне уже люди из выездной комиссии говорили: у нас руки вот так тряслись, когда мы подписывали тебе бумаги: Аксенов поехал — ну наверняка перебежит. Когда я вернулся, этот куратор от счастья завопил на весь Дом литераторов: «Василий Павлович, вернулся, какой вы молодец!» А между нами с Гришей некая трещина образовалась.

— Еще один герой фильма — Юрий Казаков. Когда вышел его первый сборник, Каверин отзывался о нем с восторгом. А вам он понравился?

— Мы Казакова считали гением. Его рассказ «Трали-вали» — потом заставили его переименовать — это, по сути, автопортрет. И грубость, и стремление напиться — он в быту довольно хамоватый был, жадный. Была такая история: я пришел в ресторан с молодой хорошенькой слависткой из Англии. Мы ужинали, и в это время появился Казаков, уже где-то основательно хлебнувший. У него обоняние огромную роль играло — он всегда очень точно описывал запахи. У него был большой нос, всегда неспокойный. Он принюхался, как лось, и смотрит куда присесть. Где-то сидит пьяная компания, кричат. Тогда это типично было — стол начинает обрастать стульями, потом столы сдвигаются, начинают орать: «Ты гений, старик». — «Нет, ты гений!». Юра вошел, не знает, куда сесть. Кто-то его зовет. Он увидел, что мой стол хорошо сервирован, и говорит: «Старичок, можно к тебе?» Я говорю: «Пожалуйста, садись». «Знаешь, я, конечно, платить не буду, — он меня предупреждает сразу, — а водки у тебя выпью с удовольствием». Наливает себе. «А что за кадр, — говорит, — у тебя сидит», — прямо при ней. Я говорю: «Это девушка из Англии, познакомься». Он познакомился, но почему-то не понял, что она из Англии, и все время говорил «эта эстонка». А она сидела, боясь шелохнуться. И он все время матерился. Я надеюсь только, что она не все понимает. Наконец его кто-то отозвал. Я спрашиваю: «Вы поняли, кто это?» Она отвечает: «Мне страшно сказать, мне вдруг почудилось, что это мой самый любимый русский писатель». (Смеется). Я говорю: «Это так и есть».

— Вы говорите, что тогда в моде был герой — молодой спортивный интеллектуал, одновременно аквалангист, альпинист и горнолыжник. Вы таким были?

— Да нет, я вообще богемщик был, типичная литературная богема. Иногда забрасывало туда, где физики-лирики кучковались — сейчас говорят «тусуются». Например, на Кавказ, где была горнолыжная база, — я там раза два или три бывал, учился кататься. Даже начинало что-то получаться, но всякий раз нужно было уезжать. Я этих ребят хорошо знал, читал им новые вещи. И в Коктебеле масса таких ребят была.

— Вы говорите, что литература — по определению ностальгична. Книга, которую вы на днях сдаете в издательство, тоже такая?

— Это современный роман. Мне как-то сказали: почему ты все время уходишь в историю — и «Московская сага» и «Вольтерьянцы и вольтерьянки» и «Москва-ква-ква», — а современных книг не пишешь совсем. А я этот роман начал писать еще до «Москвы», потом отложил, хотя было уже страниц 100. В книге все происходит в XXI веке. Сначала он назывался «Тамарисковый парк»: все начиналось в Биаритце, где тамариск — главное растение. А потом пошло в другую сторону, появилась авантюра, и, как ни странно, эта вещь оказалась завершением трилогии. В 1970-е годы я написал два детских приключенческих романа: «Мой дедушка — памятник» и его продолжение «Сундучок, в котором что-то стучит» о мальчике-школьнике Гене Стратофонтове. В первом романе ему 12 лет, а во втором — 13. Когда они вышли, то пользовались огромным успехом. Если сравнивать, то в рамках Советского Союза это было что-то вроде Гарри Поттера, правда, я не заработал таких денег, как Джоанн Роулинг. (Смеется). Мне говорили: «А почему ты третью часть не напишешь?» А все это издавалось в «Детской литературе». Потом издательство отказалось меня печатать, и я об этом забыл.

И вдруг я подумал, почему бы мне не написать об этом герое. Ему сейчас 43 года, и он сидит в тюрьме. И начал писать завершающую книгу, совсем не для детей. Действие происходит и в Биаритце, и в Москве, и в Сибири, и в Государстве Габон в Африке. По сути, история одной корпорации, которую создали комсомольцы. Эта корпорация занимается добычей, обработкой и сбытом редкоземельных элементов и роман называется «Редкие земли». И это главная метафора.

N°199

30 октября 2006

Время новостей