У человека, сделавшего революцию в мультипликации, Юрия Борисовича Норштейна день рождения, «полукруглая» дата — 65.

В отличие от Резо Габриадзе, который сделал юбилейный портрет своего давнего друга, я знаю Норштейна совсем недолго, но вот уже который месяц нахожусь под сильнейшим впечатлением от этого человека.

На все вопросы «великий мультипликатор всех времен и народов» отвечает со смелостью, ясностью и прямотой настоящего русского интеллигента из Марьиной Рощи, к тому же он оратор, лектор, и недавно вышли замечательная книга его лекций «Снег на траве», альбом «Сказка сказок», в котором он рассказывает о секретах искусства. Он, автор «Ежика в тумане» и «Сказки сказок», почти двадцать лет пленен Гоголем и «Шинелью», которую делает, оборудовав после развала «Союзмультфильма» собственную маленькую студию.

Норштейн замечательно говорит о своей жене, художнике его фильмов Франческе Ярбусовой («Она знает мир так же, как знали его художники Возрождения, она так же внимательна к цветку, к траве, к этим букашкам, как какой-нибудь Леонардо. Он мыслил глобально, но у него в альбомах вы найдете зарисовки самых незначительных с сегодняшней точки зрения вещей, понятий, предметов»).

О сыне Борисе, который расписывает храмы («Там самый главный закон — это канон. Он дает ограничения. Внутри этого канона художник и работает, хотя именно в нарушении канона происходит открытие»).

О дочке Кате, живущей в Америке, и старшей внучке Яночке, еще о пятерых внуках, офортах Рембрандта, ужасах нашей бесстыдной жизни («Переменилось значение слова «достоинство». В аэропорту какая-то деваха на рекламе сообщает: «Я этого достойна!»).

Для него не потеряло смысла слово «порядочность» («Самое страшное в искусстве — зависть. Эта философия абсолютно уничтожает. Зависть — это превосходство прежде всего над самим собой, а не над другим человеком. Тогда все меняется»).

Словом, с ним замечательно интересно разговаривать…

Российская газета | Юрий Борисович, ваше самое первое впечатление от искусства?

Юрий Норштейн | Боюсь, мало кто поверит… Лет в семь соседи дали мне посмотреть набор «Третьяковская галерея». Каюсь, но я украл четыре картинки, ничего в этом не понимая: «Голова Иоанна Крестителя», этюд Иванова. Это абсолютное произведение искусства — шедевр, но это все я узнал уже потом. Вторая картинка — «Троица» Рублева (видно, есть какая-то тайная сила, которая понимается инстинктом, а не сознанием), она у меня висит в павильоне. Третья — «Анкор, еще анкор» Павла Федотова. Я смотрел на нее так долго, что было полное ощущение — пудель прыгает, я слышу стук его лап. Четвертая картина художника Клодта «На пашне». Земля была так написана, что даже блестела на солнце, и круп лошади отражал свет… Я был поражен, от этих вещей я был без ума.

РГ | В своей книге вы говорите, что мультипликация ближе всего к театру. В чем эта близость?

Норштейн | Недавно я смотрел в театре Петра Фоменко изумительный спектакль «Семейное счастье», построенный на тончайших деталях, нюансах, и еще раз убеждался, что эти детали действуют как взрыв, но гораздо сильнее и активнее всех тех взрывов и того гигантского количества трупов, которое наваляли наше телевидение и кинематограф. У меня вообще впечатление, что за последние лет пятнадцать внутри кинематографических сочинений визуально погибло народа гораздо больше, чем во всех мировых войнах. И вся эта кровь, физика, физиология, которые постоянно выбрасываются с экрана, уже ровным счетом ничего не дают. А тонкие дуновения, блеск паутины тончайших жестов сразу делают всю сцену волшебной. Эта тонкость и является подлинным фактом искусства. Кино делают переходы и театр делают переходы: когда не ушла одна интонация, смеховая, а уже идет другая, трагическая.

Конечно, у мультипликации есть и другие связи. Кино берет в основу и экранизирует тексты, которые сами по себе уже обозначились в мире и незыблемы, как Библия… Зачем тогда кино? Это законный вопрос и по отношению к «Шинели», потому что сочинено совершенное произведение уровня библейской притчи (впрочем, притча и была сочинена). На самом деле, если уж ты взялся за такую вещь как «Шинель», то она представляет для тебя то же, что какая-нибудь притча для живописца, который берет библейское или евангельское сочинение и делает на его основе живопись. Достаточно вспомнить «Дорогу на Голгофу» Брейгеля и принципиально другие сочинения Босха, хотя в основу взяты одни и те же сюжеты. А на самом деле речь идет о мировоззрении. Что такое сюжеты для живописцев? Для Тициана, или Леонардо, или Тинторетто — это экранизация Библии. Поэтому, если берется повесть «Шинель», то это прежде всего твое мировоззрение, это то, что ты пережил. И не важно, что это случилось у Гоголя в ХIХ веке, с тобой-то это произошло в ХХ! Это твои страсти, твой личный опыт, а не жажда пофиглярствовать на основе текста Гоголя.

РГ | «Шинель» делается очень долго. Юрий Борисович, вам хочется ее заканчивать или для вас важно бесконечно существовать в этом процессе?

Норштейн | Хороший вопрос, но что мне вам объяснять, в любом деле процесс очень силен, он более материален, чем результат, он содержит в себе невидимое. Но это вовсе не значит, что я двадцать лет наслаждаюсь созданием Акакия Акакиевича. У меня столько сделано вперед! Мне бы только преодолеть страшные сомнения. Процесс этот настолько для меня изнурителен, здесь столько нового, с чем я сталкиваюсь… И, конечно, перерывы… Полтора года я делал заставку к «Спокойной ночи, малыши!» — три минуты. А потом ее сняли с экрана. Японцы позвали сделать две минуты по стихотворению Басё — еще полтора года. Но я не могу отказаться от работы в Японии — она «кормит» продолжение работы над «Шинелью», дает нам средства.

РГ | Вы родились в Марьиной Роще. Наверное, это то место, где хорошо владели «великим и могучим», в том числе матом. Каково ваше отношение к этому языку в искусстве?

Норштейн | Я действительно из Марьиной Рощи и матом владею, но не из трех слов, а пользуюсь законченными оборотами и формами. В моей студии, когда меня слышат, иногда просят объяснить, что я имею в виду, поскольку в мате есть образные формы, своя метафоричность. Не будем возводить это в литературные достоинства, но это язык. А в искусстве им пользуются от недостатка подлинного. Это легкий наркотик, который заменяет подлинно эмоциональное состояние. Наркотик дает эмоциональное состояние, но убивает организм. Сквернословие в искусстве — это удел трусливых людей, которые боятся жить по-настоящему.

РГ | А правда, что профиль Ежика в тумане — это профиль Людмилы Петрушевской?

Норштейн | Это все она выдумала. Чепуха. Ежик очень трудно рисовался по разным причинам. Во-первых, этих ежиков переходило на мультипликационном экране не одна сотня и прорваться сквозь этот строй и найти своего ежика было на грани невозможного. Франческа перерисовала множество ежиков, и однажды все дошло до такого раскаления! Я кричал: «Он должен появиться на 1/12 секунды — и отпечататься! Профиль должен быть абсолютно четкий, ясный!» И вот после всех этих страшных криков, сердечных капель она вдруг села и нарисовала.

РГ | Но вы же художник, вы разве не можете сам нарисовать то, что живет в вашем сознании?

Норштейн | Я, безусловно, делаю наброски кадра, композиции, но сделать эскиз в окончательном виде и потом разрабатывать, я, конечно, не могу.

РГ | А откуда родилось название «Сказка сказок»?

Норштейн | Это название стихотворения Назыма Хикмета, которое я люблю с 1962 года, как только его услышал, и с тех пор оно не тускнеет…

Стоим над водой — солнце, кошка, чинара, я

и наша судьба.

Вода прохладная,

Чинара высокая,

Солнце светит,

Кошка дремлет,

Я стихи сочиняю.

Слава Богу, живем!..

РГ | Правда, что вы купаетесь зимой в проруби?

Норштейн | Да, но это не идеология. Лет восемь назад я продолжал купаться в августе, потом в сентябре, потом в октябре, потом сказал: «Ну, до первых снегов». Купаюсь, купаюсь, а снег все не идет и не идет. Потом снег пошел, но пруд все не замерзал… Я заплывал и кричал своим на берег Бродского: «Скоро осень! Все изменится в округе!» — а они отвечали мне: «Юрий Борисович, даже утки плывут и на вас показывают».

РГ | Так вы, Юрий Борисович, та самая Серая Шейка? Тогда детский вопрос: о чем мечтаете?

Норштейн | Хочется ответить — жить долго и счастливо. Но кто-то сказал, что в этой стране надо жить долго. Тем более сейчас, когда столько сменилось периодов, надо и это пережить. Я не строю планы, потому что планы «дешевы, как ежевика».

РГ | А когда вы испытываете ощущение счастья?

Норштейн | Когда я гуляю по осеннему лесу, вокруг листья, под ногами чавкает грязь и моросит мелкий дождик. Я могу предаться своим мыслям, смотреть на умирающую листву и точно знать, что на следующий год она опять прорастет бурным цветом. Это для меня счастье.

«Российская газета» №206 (4172), 15.09.06