Дмитрий Лихачев называл Александра Кушнера «поэтом жизни во всех ее проявлениях». Лидия Гинзбург находила в его стихах «взаимосвязанность жизнеутверждающего и трагического». Иосиф Бродский отмечал как достоинство: «Он скорее сух там, где другой бы кипятился, ироничен там, где другой бы отчаялся». Сегодня одному из лучших лирических поэтов XX века исполняется 70 лет.

Российская газета | У Бродского есть такое интересное наблюдение: если человека от животного отличает речь, то поэзия как высшая форма организации речи является видовой целью человека. Согласны с этим?

Александр Кушнер | Нет, не согласен. Музыка, например, искусство не речевое. И живопись тоже. А путь к человеческому сердцу у них еще короче и стремительней. А какая-нибудь старушка, не знающая никаких стихов, разводит у себя под окном цветы и к поэзии имеет самое непосредственное отношение. «Всё нам Байрон, Гете, мы, как дети,/ Знать хотим, что думал Теккерей./ Плачет Бог, читая на том свете /Жизнь незамечательных людей…»

РГ | Вы — лауреат многих престижных литературных премий. Вам этот институт кажется целесообразным, эффективным?

Кушнер | Разговор о премиях — разговор какой-то сомнительный. Я бы хотел, чтобы не было никаких премий, а просто, чтобы поэтам выплачивали адекватные гонорары, чтобы можно было на это жить. До 60 лет я не получал никаких премий. Первая моя премия была Государственная, потом сразу «Северная Пальмира». В советские времена мы презирали лауреатов, получать тогда премии было вовсе ни к чему. А премиальная мания началась уже в новые времена, и, думаю, связано это с Нобелевской премией Бродского. Вдруг все сообразили, что есть такой институт, крупная литературная премия, и началось буквально соревнование. Но судить о поэте по премиям, которые он получил, невозможно. Честно говорю, значения этому никакого не придаю. Мандельштам не получил ни одной премии, и это для всех нас такой укор и такой пример скромности. Я не знаю, получил ли бы он ее сегодня.

РГ | Кто-то официально подсчитал, что в России сейчас пятнадцать тысяч людей, вполне сносно пишущих стихи по-русски. Вас это не пугает?

Кушнер | Пугает. И я думаю, что не пятнадцать, а сто пятьдесят тысяч. Но недавно меня утешил собеседник-литератор, сказав, что в Исландии стихи пишут все. Мы знаем, что литература возникла потому, что у греческой привилегированной патрицианской части появился досуг. Может быть, европейская часть человечества пришла к такому периоду, когда у очень многих появился досуг, который можно заполнить творчеством?

РГ | А что сейчас, на ваш взгляд, происходит с поэтическим инструментарием?

Кушнер | Сегодня в поэзии сосуществуют две крайности. Первая — безудержный авангардизм, дублирующий «достижения» столетней давности. Отказ от поэтического смысла, знаков препинания, вообще грамматики, заумь — все то, что уже было в стихах футуристов Давида Бурлюка, Алексея Крученых, Василиска Гнедова, Федора Платова, Ильи Зданевича. Приведу одну поэтическую строку из стихотворения Зданевича: «Ливот дувот равот ыкикики». Нет, этих открытий 1916 года нынешним новаторам и языкотворцам не переплюнуть!

А вторая крайность — это бездумное, механическое следование классической традиции, ее компрометация. Поэты этой линии предпочитают рифмованный стих, но лирические сюжеты их так заезжены, так знакомы, ямбы и хореи так стерты и безлики, не одухотворены ни новой мыслью, ни новой интонацией, а ведь именно интонация — душа стихотворения. Новый поэт приходит со своей интонацией, своим голосом — и это делает его узнаваемым в большей степени, чем его темы и сюжеты. Один из рассказов Зощенко начинается с замечательной фразы: «Пришел поэт с тихим, как у таракана, голосом». Увы, таких поэтов — несметное количество, а настоящих поэтов немного, но их и всегда было немного, так и должно быть.

РГ | Все популярнее становится верлибр, оттесняя регулярный стих на периферию. Может быть, регулярный стих просто-напросто отжил свое?

Кушнер | Регулярный стих не устарел и никогда не устареет, потому что русский язык с его падежными окончаниями, суффиксами, в том числе уменьшительными и увеличительными, едва ли не удваивающими наш словарный запас (пыль — пыльца; рука человека — ручка двери и т. д.) свободным порядком слов в предложении, свободным ударением, наличием коротких, длинных и сверхдлинных слов, как будто специально создан для регулярного, рифмованного стиха. Кроме того, новая русская поэзия на четыре-пять столетий моложе западной и никак не успела нам наскучить, в ней таится огромное количество неиспользованных возможностей. А ведь есть еще тактовик, акцентный стих!

РГ | Вы имели возможность наблюдать две системы: союзписательское советское время и пришедший ей на смену свободный рынок. Что страшнее для пишущего человека: гнет цензуры или диктат рынка?

Кушнер | Советское время — понятие растяжимое. Двадцатые годы не похожи на тридцатые, тридцатые — на сороковые и т.д. Мандельштам в 1937 году, накануне гибели, написал головокружительные стихи: «Вооруженный зреньем узких ос…», «Я молю, как жалости и милости…» и другие. А какой-нибудь имярек и сегодня, не будучи ничем стеснен и напуган, пишет из рук вон плохо, да еще жалуется на суровые времена и трудные обстоятельства. Если говорить о моем поколении, то я считаю: нам сказочно повезло. Вторая половина ХХ века была, безусловно, благополучной: ни войн, ни революций, ни «кровавых костей в колесе». Мало того, мы увидели крушение одряхлевшей советской власти и ее идеологии. Не всем выпало такое счастье: многие мои друзья старшего поколения не дожили до перемен. Когда вспоминаешь, что пришлось вынести Ахматовой и Зощенко, понимаешь: стыдно жаловаться. Нет, искать оправдание для своей слабой поэтической работы в цензуре, в давлении со стороны или в рыночных отношениях не следует.

Вас пугает дикий рынок? Он пугал еще Баратынского, вспомним его «Век шествует путем своим железным …» Но тот же Баратынский, не избалованный ни публикой, ни издателями, ни прижизненной славой, сказал: «Дарование — это поручение». Я считаю так: «поручение» надо выполнить в любом случае.

РГ | Массовая культура стремительно и победоносно наступает по всем фронтам. Такое впечатление, что меняются не только формы, но и само вещество жизни, меняется человек как биологический вид. Останется ли в будущем место поэтам?

Кушнер | Меня тоже тревожат эти перспективы, но с куда большими опасениями я поглядываю на Восток, боюсь религиозного фанатизма, вижу, как расползается по земле терроризм, понимаю, как страшна атомная бомба в руках честолюбца и фанатика, какую угрозу человеку как биологическому виду готовит биологическое оружие.

Поэзия, искусство прекрасны, но здесь бессильны. У поэзии другие задачи. Мне нравится легенда об одном итальянском святом, помогавшем несчастным в чумных бараках. А в детстве его спросили: «Что бы ты делал, если бы узнал, что завтра мир погибнет?» Он ответил: «Продолжал бы играть в мяч».

«Российская газета» (Федеральный выпуск) N4170 от 14 сентября 2006 г.