Максим Кальсин начал сотрудничать с Самарским театром драмы им. М. Горького с этого сезона. Режиссер недавно закончил Школу-студию МХАТа, ставил спектакли в Москве, Екатеринбурге, Магнитогорске.

На самарской сцене минувшей весной выпустил две постановки: «Пианино в траве» по пьесе Франсуазы Саган и «Бумажный патефон» Александра Червинского. В первом спектакле задействованы ведущие артисты театра – Алла Коровкина, заслуженные артисты России Владимир Гальченко и Александр Амелин, Елена Лазарева, Александр Марушев и другие. «Бумажный патефон» открыл самарской публике новые имена молодых артистов – Евгении Аржаевой и Михаила Сидаша.

Максим Кальсин пришел к театру после долгих поисков. В прошлом – аспирант истфака МГУ, в прошлом – хозяин книжных магазинов в Москве, в прошлом – студент ВГИКа, теперь он – выпускник Школы-студии МХАТа, ученик театрального мэтра Камы Гинкаса. Человек необыкновенного обаяния, который не боится каждый раз снова и снова покидать накатанную колею своей жизни.

«Театр – квинтэссенция реальности»

— В детстве Вы мечтали стать актером?

— Нет, я мечтал стать ученым – историком или археологом. Но поскольку я родился и вырос в маленьком городке, то мечту нельзя было осуществить сразу. В конце концов, с шестой попытки, уже после армии я поступил в МГУ и закончил исторический факультет. Правда, археологом я так и не стал, хотя в раскопках участвовал много раз, а стал источниковедом. Это такая наука для историков-пахарей, которые не выдают блестящие концепции на-гора, а разбираются в методологии и тому подобных не самых увлекательных вещах.

— На какую тему был диплом?

— А вот тема диплома, поскольку я человек вообще какой-то пограничный, была философско-культурологической: «Движение евразийцев первой половины 20-х годов ХХ века». Это первая волна русской эмиграции – кн. Трубецкой, Сувчинский, Савицкий, Эфрон, кстати, муж Цветаевой… Я должен с некоторой гордостью сказать, что писал диплом в 1994 году и был одним из первых, кто прикоснулся к этой теме – конечно, в варианте студенческой работы. Я сидел в Ленинке, когда только-только открылся спецхран, читал эти желтые, рассыпающиеся в руках газеты 20-х годов…

— После была аспирантура?

— Я сдал несколько кандидатских минимумов, даже начал писать диссертацию – но не дописал.

— Что случилось?

— Случилось то, что параллельно я занимался книжным бизнесом. У меня был собственный книжный магазин «Эйдос» — довольно известная культурная единица в 90-е годы. Вообще это был второй частный книжный магазин в Москве и, я думаю, в России тоже. Этот культуртрегерский бизнес меня захватил, и с историей я стал потихоньку прощаться.

— Это был не только книжный бизнес, но и создание интеллектуальных клубов?

— Даже не столько бизнес. У меня было в общей сложности пять книжных магазинов, и один из них – «Скарабей» — был своеобразным клубом, сродни тому клубу «Бумажная луна», который создали в Самаре. Но в Москве середины 90-х такой клуб, конечно, не выжил.

— В какой момент что-то щелкнуло, и Вы решили стать режиссером?

— Знаете, это сцепление разных обстоятельств, в основном сугубо личного характера. Я не был театральным человеком, но был киноманом…

— На Вас просто написано, что Вы интеллектуал-киноман!

— Как интеллектуал я, думаю, уже полинял, но насчет киномана совершенно верно. Я пытался писать эссе, статьи, работал на Радио России у замечательного поэта Димы Воденникова. Для его программы «Своя колокольня» я писал эссе якобы «по поводу книг», но на самом деле по поводу всего. Естественно, я обожал кино, дневал и ночевал в Доме Кино Наума Клеймана.

А потом случился чудовищный внутренний кризис, годичная депрессия, которую страшно вспоминать. Я понял, что занимаюсь не тем, что мне нужно менять судьбу. Пошел – и с первой попытки поступил во ВГИК. Я ничего не знал о том, что есть какие-то туры, отбор…

Начал учиться в мастерской Карена Георгиевича Шахназарова. Я не знал, кем мне надо быть. Я не мечтал, что буду кинорежиссером. Кинорежиссер – это Ангелопулос, Киарастами, Вендерс, Херцог, Феллини… И я – Кальсин Максим Георгиевич, директор «Эйдоса». Я просто понял, что мне нужно быть в искусстве – кем угодно – взял и поступил во ВГИК. А куда мне было идти, в артисты? Мне было уже 28 лет. Я поступил в мастерскую Карена Георгиевича Шахназарова, проучился три года, после чего понял, во-первых, что хочу быть режиссером, во-вторых, что мне нужно в театр. После этого я поступил в мастерскую Камы Мироновича Гинкаса в Школу-студию МХАТ и стал учиться на театрального режиссера.

— Почему все-таки театр?

— Если отвечать искренне, то здесь две причины. Одна – психологическая, другая – мировоззренческая. Во-первых, кино – не мое дело просто по психосоматическому устройству. Кино – дело предельно одинокое, маньячное. Я снял два короткометражных фильма, и понял, что не выдерживаю этого процесса. Мне нужно что-то более живое, коллективное. Во-вторых, как это ни странно, я вдруг постепенно как-то стал чувствовать, что кино – это игрушка, которой всего 100 лет. Игрушка человечества. Иногда приносящая бешеные деньги, иногда потрясающе красивая и чарующая. А театр – это реальность. Квинтэссенция реальности. И театру, в отличие от кино, много тысяч лет.

— Вы заканчивали мастерскую Камы Гинкаса…

— Кама Миронович Гинкас — ученик Георгия Александровича Товстоногова, гениального режиссера, ярчайшего представителя школы русского психологического театра. Я — ученик Камы Мироновича. А русский психологический театр сыграл в мировой культуре такую же значительную роль, как и русская классическая литература.

— Вы же ставили современные пьесы, хэппенинги, участвовали в фестивалях новой драмы — и все равно считаете себя представителем школы русского психологического театра?

— Для меня школа русского психологического театра — это точность, цепкость, мелкость проработки и растворение режиссера во всем теле спектакля. Это не гениальная метафорическая режиссура Някрошуса…

— Как Вам, кстати, Някрошус?

— Он интересен, но это не моя школа. Я посмотрел «Гамлета» и «Отелло». Я был потрясен «Гамлетом», это был шок. Такой силы, такого адекватного изложения Шекспира я никогда нигде не видел. На шекспировских спектаклях Някрошюса я испытываю практически такие же чувства, как и те, когда читаю самого Шекспира. Для меня в театре на первом месте — Поэт, драматург. В театральных афишах ведь не пишут режиссера, а пишут драматурга, и это правильно. Написать пьесу — это чудовищно сложно. Я пытался писать пьесы, но, слава Богу, отказался от этого.

«Франсуаза Саган – это квази-Чехов»

— Сегодня Вы смотрели «Пианино в траве» из зала?

— Да, это моя обязанность. Спектакль — это ребенок, который должен как-то пожить, побыть. Какое-то время я должен быть рядом. Исправить в нем уже ничего нельзя. Просто у каждой постановки своя судьба: какая-то успешна на фестивалях, какая-то собирает полные залы в своем театре, какая-то – выкидыш …

— Какая судьба у Вашего спектакля?

— Здесь он будет хорош, он нужен этому городу и этому театру.

— Кто выбрал для постановки пьесу Франсуазы Саган?

— Мы выбрали ее вместе с Вячеславом Алексеевичем Гвоздковым. Когда я приехал, присмотрелся, мы стали предлагать друг другу разные пьесы, но никак не могли сойтись. Когда дошли до Саган, я вспомнил свои ощущения семнадцатилетней давности. Меня тогда пронзила ее проза, пьес я не читал. Это Шопен, если подбирать музыкальную аналогию. Это поразительно человечно, точно, изумительно искренне и красиво. Я понимаю этого человека, знаю, о чем ее произведения. Тем более, что в этом театре шли два спектакля по Саган, и мы решили сделать трилогию.

— А подбор актеров?

— Это тоже совместное дело. Вячеслав Алексеевич подбирал актеров, я смотрел, насколько они подойдут. Не обошлось, конечно, без конфликтов: я же чувствую спектакль и лучше знаю, кто должен сыграть эту роль…

— Вы одели Жана-Лу в яркий костюм, отделив тем самым от других героев. Он настолько другой?

— По-моему, хорошо, что даже зрительно создается ощущение его чуждости.

— Приходит такой всем довольный циник, и в тоже время что-то не то, Жан-Лу не прост, в нём есть объём, своя боль, он в какие-то моменты вызывает сочувствие…

— Это прекрасно, что возникают такие сомнения! Значит, у могучего артиста Александра Амелина получилась эта роль, а у меня получилось его направить. Потому что у каждого — своя правда. Да, для них он слон в посудной лавке, который все топчет. Но он любил эту женщину, он знает ее жестокость! И кто имеет право задавать ему такие вопросы? У всех остальных не было с ней таких отношений!

Конечно, был какой-то роман с Анри, были какие-то странные дружеские отношения с Луи (мучительные для Луи и несерьезные для Мод). А Мод и Жан-Лу из-за своих чувств поменяли свою судьбу! Что такое для Жана-Лу приобрести за двадцать лет эти 10 миллиардов в 60-е и 70-е годы в Бразилии? А это значит, что он начинал с торговли наркотиками! А значит, сидел в какой-то страшной бразильской тюрьме, и у него в жизни было такое, что им всем и не снилось! У него своя правда. И в то же время, конечно, он жесток, он упивается своим триумфом, убивает Мод…

— Прямо Лопахин!

— Конечно! Я говорил своим артистам: «Пианино в траве» это квази-Чехов! Просто Чехов — гений, он зарядил патроны на 100 лет вперед. В Мод тоже есть что-то от Раневской, что-то Аркадиной.

«У меня нет дома»

— Насколько Вам самому близка история об утраченной молодости?

— Для меня этот спектакль — прощание с молодостью. И Маллиган, играющий Шопена на саксофоне, конечно, играет мою музыку. У меня связано с ней то личное, что происходило 15 лет назад в Москве. Но оно прошло, и дальше будет что-то другое.

— А персонажи, которые уходят в зал, уходят в реальность?

— Я на спектаклях смотрю в зал, потому что на актеров смотреть уже не могу, и вижу, что этот трюк читается, чувствуется: все актеры попадают в себя — им всем по 45 лет… Все они двадцать лет жили, играли и старели на этой сцене, кроме Саши Марушева. И то, что в конце происходит такой парад клоунов (Феллини тут, конечно, мне помог) — это конец 20-летнего спектакля. Мне хочется, чтобы дальше был другой этап. Я уже перед последними прогонами понял, о чем делаю спектакль. Ну, а то, что Марушев не уходит и не остается — это правда. Ему нужно войти в этот театр, пока он на границе. Алла Коровкина — замечательная актриса и фантастически красивая женщина, — не уходит, потому что я пытаюсь продолжить ее 20-летний раскат.

— Многие актеры в этом спектакле выступили в необычных для себя амплуа. Сложно было с ними работать?

— Тут всё и проще, и сложнее. Во-первых, я никого из них не знал, во-вторых, никогда за свою короткую профессиональную жизнь (это мой шестой спектакль) не сталкивался с таким опытом академизма, в плохом и хорошем смысле. Уже в процессе работы я куда-то попадал или не попадал — началась моя игра с театром.

— География Ваших постановок впечатляет: Москва, Екатеринбург, Магнитогорск… Кем Вы себя считаете в плане географии, где ваш дом?

— Это сложный, больной и абсолютно открытый вопрос. Я родом из Торжка, служил в армии, год жил в Питере, пятнадцать лет — в Москве. А потом я поехал по России. Кто я? Я не знаю. У меня пока нет дома. У меня есть дом в деревне, который мы построили своими руками с отцом и где сейчас живут мои родители. Пока я из деревни Боровое Торжокского района Тверской области.

www.annews.ru