(РГ). Поговорить с Алексеем Владимировичем Баталовым не наспех, на бегу, а основательно, всерьез — сложная задача. Я часто встречала его в Доме кино, пыталась расспросить о жизни. Он пальцами медленно разминал сигарету, как-то нервно закуривал и вечно куда-то торопился.

И все-таки встреча, похожая на большой монолог, состоялась. Она проходила в ЦДЛ, который очень любит Баталов, выросший в писательской среде. Великий актер оказался очень простым в общении, покоряющим какой-то врожденной чеховской интеллигентностью.

Во дворе МХАТа

— Мои родители — актеры МХАТа. Когда мне было еще мало лет, моим родителям дали маленькую комнатушку, крыльцо которой выходило прямо во внутренний двор МХАТа. Сквозь огромные ворота в задней стене театра я мог видеть, как на сцене меняют декорации.

В погожие дни актеры проводили здесь свое свободное время. Многие из них забегали к нам в комнату выпить в перерыве чашку чая или поболтать.

В этом дворе я повстречался с женой Чехова. Однажды она подписала мой диплом, правда, при этом она назвала меня дураком.

— Как это?

— Был экзамен, она, старенькая уже, посмотрела наш дипломный спектакль. Все начали ее провожать… Я подошел к ней с почтением, стою перед ней. Она спрашивает: «Где твой диплом?» «У нашего декана». «Неси, я подпишу». «Ну, что вы, Ольга Леонардовна…» — начал я торопливо. «Неси, дурак, потом поймешь», — ответила она.

В прошлом году во время репетиции с учениками я обмолвился, что Ольга Леонардовна Книппер-Чехова говорила, как здесь надо играть, и вдруг я вижу, что они сидят, не верят мне. К счастью, отыскал, показал студентам…

Ольга Леонардовна была последним связующим звеном между реальностью и театром, созданным на материале Чехова.

Писательский дом

— Когда мама вышла замуж за Ардова Виктора Ефимовича, я попал в первый писательский дом, который был построен недалеко от храма Христа Спасителя. У нас квартира была на первом этаже и, если окошечко откроешь, сразу начиналась земля. Это было очень удобно — меня родители выставляли через окно на улицу, и там я играл с пасынком какого-то приходившего к нам в гости дяди. Этим дядей оказался Булгаков.

Сверху над нами жил Мандельштам, приходил и рассказывал сказки Юрий Олеша. Там же я впервые увидел Анну Андреевну Ахматову.

Эта тетя с челкой очень отличалась от маминых московских подруг. Ее называли по имени-отчеству. Взрослые ей старались угодить. Ей отдали самый главный в доме диван. И уже по этому было понятно, что она важный гость. Она забиралась на диван с ногами и возлежала так сколько хотела.

У нее были длинные платья, медленные движения, тихий голос.

Позже я Анну Андреевну чаще видел, чем собственную бабушку. Но кто такая Ахматова, я не понимал.

…Во время ареста Мандельштама у него была Анна Ахматова, ей не разрешили уйти, она просидела всю ночь, пока шел обыск. А Булгаков только что на стену не бросался — его пьесы не ставили…

— Ваша семья тоже ведь пострадала в тридцатые годы?

— С возрастом передо мной стала открываться реальность. Есть фотография, на которой я стою вместе с мамой и Анной Андреевной. Обе кажутся очень счастливыми. Но теперь я знаю, что в это время уже был расстрелян Гумилев, во второй раз арестовали сына Анны Андреевны. Уже посажены мой дед и бабушка, которая провела в лагерях более 20 лет лишь за то, что была дворянкой.

Война

Когда началась война, нас у мамы было трое: грудной Мишка, четырехлетний брат и я. В эвакуации я впервые столкнулся с реальной жизнью. Мы ехали в товарном вагоне до Свердловска, жили в лагере для писательских детей. Потом были Чистополь, Казань, Свердловск, Уфа, Бугульма. Мама переезжала из города в город, услышав, что где-то там жить дешевле. Я работал, помогал водовозу, научился запрягать лошадь. Первую зарплату получил, когда нас послали убирать огурцы. И если я представляю себе горе и радость, то только потому, что видел настоящее горе и настоящее счастье.

В Бугульме собрали коллектив, который выступал в госпиталях. И так образовался театр, который существует по сегодняшний день. Первое собрание труппы, состоявшей из эвакуированных, артистов, происходило в нашей комнатушке, где в керосиновой лампе без стекла помигивал огонек. Я работал помощником рабочего сцены. Впервые как актер я вышел на сцену с подносом и с репликой: «Кушать подано». Это было в спектакле по Островскому.

У меня была не иждивенческая карточка, а продовольственная карточка служащего, по которой я получал 200 г хлеба вперемешку с полынью. Я научился колоть дрова, верхом ездить на лошади, убирать, молотить.

Однажды в писательском лагере мама два дня проплакала. Это было в тот день, когда приходила Цветаева, просилась устроиться посудомойкой на работу, на кухню. Ей отказали, и вскоре она повесилась.

Меня стали брать на концерты в госпитали. В память навсегда врезались раненые — я тогда впервые отчетливо понял, что каждый из них пострадал на войне, защищая конкретно меня. И более счастливого дня, чем День Победы, для меня не было. Это осталось в моем сознании, определило нравственные ценности. Это сейчас мы ценим холодильники, машины… А тогда цена и мера человеческой жизни были другими — и она навсегда во мне осталась. Я три раза играл в фильмах о войне и все свое понимание войны вложил в свои роли.

«Летят журавли» — самая дорогая для меня картина.

Я понимаю, что умирать на экране совсем не то, что умирать в жизни. Но играть в таких фильмах — это прямая возможность поклониться этим людям. И ничего нет важнее, как быть точным, играя такую роль. В фильме «Летят журавли» у меня роль небольшая, минут на пятнадцать, но все, что мог, я в нее вложил.

Моего героя пуля настигает со спины. При этом человек падает вперед. Но Урусевский придумал так, чтобы мой герой падал, цепляясь за березы, и я очень боялся сыграть неправдоподобно.

Но как-то раз после просмотра мне один человек из зрительского зала сказал: «Как вы догадались, что нужно так падать?» Я говорю: «А что?» «Ты прямо меня сыграл. Я как раз за березы цеплялся и падал».

Более высокой похвалы и более счастливого дня у меня не было.

Дура с собачкой

— Когда мы вернулись из эвакуации, я пошел в школу, она находилась прямо напротив Третьяковской галереи. Все правое крыло развалилось от бомбы, а в нашем классе на доске были написаны детские задачки. Я не верил, что из меня получится актер, и учился рисовать. В школе я выпустил газету и повесил ее в уборной, а у нас учились дети Микояна и других больших начальников. Ардову позвонили и сказали, чтоб он меня переводил в другую школу.

Однажды в коридоре появились странные люди, они выбирали ребят для съемок в фильме «Зоя». И на съемки разрешалось брать только хороших учеников. За всю следующую неделю я выучил больше, чем за всю жизнь. Когда пришел день отправлять ребят на киностудию, я был в их числе.

— Вы предпочли кино театру?

— Во МХАТе даже ведущие артисты годами сидели без ролей. Я уехал к Иосифу Хейфицу — он из меня сделал актера. Я учился режиссуре. Хейфиц говорил,что в столе должно лежать три сценария, тогда один из трех получится. Хейфиц меня потом позвал в «Даму с собачкой».

— За что вы любите Чехова?

— Чехов жил поперек реальности. Однажды он закашлялся, когда писал, и на рукопись упали капельки крови. Чехов как врач понимал, что это туберкулез. Но он отправился на Сахалин — даже не в поезде, а на лошадях, останавливался в каждом остроге и пытался провести перепись заключенных. Этот нравственный пример передается из поколения в поколение. По таким людям, как он, в мире судят о нас, русских. Не обязательно, чтобы вся нация состояла из апостолов, но обязательно, чтобы были избранные. Чтобы кто-то предстоял пред Господом, как Серафим Саровский.

Когда начал видоизменяться Художественный театр, к бюсту Чехова, что стоял в фойе театра, перестали класть цветы, потому что его герои никак не соответствовали советским представлениям о человеке будущего. «Даму с собачкой» не хотели запускать ни за какие деньги по той же причине. У моего героя двое детей, а он ходит к какой-то дуре с собачкой. Однажды даже в «Крокодиле» написали, что некий режиссер Х. увлекся дамой с песиком и не нашел более интересной темы в нашей бурной жизни. Хотя, конечно, моему герою подражать не надо…

Голая правда

— Какие отклики вызывали ваши роли?

— За все мои роли меня ругали. Но в фильме «Москва слезам не верит» я совершил героический поступок — первым из актеров с голым задом появился на советском экране. В сцене, где мы пьянствуем, я сижу в плаще, одетом на голое тело. Но потом все это вырезали, сказали, что рабочий такого уровня не должен ходить голым и пьянствовать.

Олег Табаков очень смешно сыграл в фильме поклонника главной героини. Даже слишком смешно, поэтому его роль тоже покромсали. Спустя время я узнал, что вырезанные куски руководство «Мосфильма» показывало высокому начальству.

— Ожидали ли вы, что фильм будет иметь такой успех?

— Конечно, невероятно, что и спустя четверть века фильм помнят и любят. Этого успеха предугадать было нельзя. Мы полагали, что делаем негромкий фильм о судьбе женщины в Москве. Кстати, картина с похожим сюжетом уже была, в ней играли Гурченко и Джигарханян. И вдруг на наш фильм валом повалила публика. Другие режиссеры стали завидовать Меньшову, и когда ленту выдвинули на «Оскара», распустили слух, что американцы ни за что не дадут премию фильму про советскую женщину и советского рабочего. Ни режиссера, ни его жену Веру Алентову на вручение «Оскара» не отправили. (Точно так же не отправили съемочную группу кинофильма «Летят журавли» на получение пальмовой ветви в Канны).

Все успокоились и перестали нервничать. Началась церемония вручения «Оскаров». И ведущий неожиданно объявляет, что «Москва слезам не верит» получает награду. От нас никто не выходит. Пауза. И по ступеням начинает подниматься какой-то человек, не выражающий особой радости по поводу этого события. Это был второй советник какого-то третьего нашего посла. Когда объявили его должность, в зале раздался гомерический хохот.

Кинопроизводство у нас было государственное, и ни Меньшову, ни Хейфицу за «Даму с собачкой», ни Калатозову за «Летят журавли» наград не досталось. Эти призы хранились в министерстве кинематографии.

«Москвич» в подарок от Ахматовой

— Что стало с вашей квартирой на Остоженке?

— Хотелось бы, чтобы там был музей Анны Андреевны. У нас она жила долго. На книгах подписывала «Москва, Ордынка». Умерла она при моей матушке. Больше никого не было. Анне Андреевне должны были сделать укол, и она отправила маму в коридор, сказав, что в этом ничего нет красивого. Через минуту ее не стало.

У нее с мамой была глубокая связь, Анна Андреевна ей доверяла. После смерти мамы мы нашли книги с дарственной подписью Ахматовой «Ниночке, которая про меня знала все». И мама ничего о ней не сказала лишнего — только то, что хотела Анна Андреевна.

— Правда, что Лев Гумилев ревновал к вам свою мать?

— Лев в одном письме обиженно написал, что он просил мать что-то привезти ему в тюрьму, а Анна Андреевна передачу не прислала, а артисту купила машину. Насчет машины это правда. Когда я вернулся из армии, она мне дала деньги, чтобы я купил что-нибудь из одежды. Но я купил не пиджак, а старый «Москвич» и пригнал под окна своего дома. Поднялся в квартиру, подошел к Анне Андреевне и говорю: «Я купил машину». Пауза. Потом она поворачивается ко мне и говорит: «По-моему, это великолепно». На этой же машине я возил Анну Андреевну на сотый километр передавать Леве посылки.

И если она не присылала чего-то Леве, то только потому, что это не полагалось.

— Как читала стихи Ахматова?

— Анна Андреевна читала стихи совершенно ни на кого не похоже, не прибавляя и не убавляя интонации, как будто она читает чужие стихи, но с уважением, никак не украшая их. От этого строчки казались еще более возвышенными. Ахматова говорила, что стихи ей как будто кто-то диктовал. То же самое говорил Пушкин.

Мы после войны поехали с ней вдвоем на «Москвиче» в Царское Село. После войны она как бы рассталась навсегда с местами своей молодости. В ее стихах 44-го года есть слова: «На прошлом я черный поставила крест». Так что ее намерение побывать в Царском Селе для меня было совершенно неожиданным. Там все было разрушено, все заросло. Она показывает на кусты и говорит: «Вот его лавочка!»

— Кого?

— Пушкина. Здесь он сидел.

Я полез в кусты и действительно увидел железную скамейку, поставленную еще в лицейские времена.

Она шла как человек, оказавшийся на пепелище сожженного дома.

— Сейчас все говорят, что культура убывает, умирает…

— Культура жива. Просто время от времени она может как бы скрываться из виду, как подводный ручеек… Я общался с Дмитрием Лихачевым, когда его назначили председателем Российского фонда культуры. И он говорил, что надо спасать библиотеки, но, говоря библиотеки, делал ударение на букве «о». «Зачем библиотеки спасать, когда люди перестали читать?» — спросил я нахально. Лихачев поворачивается и говорит: «Однажды придет Ломоносов — а больше и не надо — и нужно, чтобы когда он пришел, книжка была на месте».

— Как вы относитесь к последней постановке «Мастера и Маргариты»?

— Можно ставить «Мастера и Маргариту» по-разному. Булгакова начали снимать как для массовой культуры. Но придет и другое время. Когда умер Пушкин, было решено издать его полное собрание сочинений, но книги не были выкуплены. Все не сразу делается. И очень образованные немцы поняли только через сто лет, кто такой Бах. А Моцарта в Вене поначалу играли на окраине.

— Ради чего стоит жить?

— Чтобы найти себя.

— Как найти себя в жизни?

— Делайте то, что вам интересно, от чего радостно. Так мне многие говорили. И так обретается дело, которое никто лучше вас не сделает, а дальше ему надо служить. Меня окружали люди дела. Оператор Москвин, который работал вместе с Сергеем Эйзенштейном, умел вытачивать даже линзы для кинокамер, например. У него токарный станок стоял в квартире. Его поднимали на третий этаж строительным краном. Этот станок он запирал на замок от жены.

— Хотели бы вы жизнь прожить по-другому?

— Доживя до своего возраста, я открыл совершенно невероятную вещь. На склоне лет выясняется, что все, что с вами происходило — тяжелого, ужасного, иногда невыносимого, — это звенья одной цепи, которая называется ваша жизнь. Нельзя выбросить ни одно звено. Она только тогда будет ваша, если все звенья останутся на месте. Даже тяжелейшие периоды жизни принесли что-то бесценное. Но надо дожить до старости, чтобы понять, как все тонко и взаимосвязано вокруг. Ни за что на свете, как говорил поэт, мне не нужна другая судьба кроме той, которую мне подарил Бог в России.

Татьяна Хорошилова

Дата публикации 24 марта 2006 г.

"Российская газета"