В то время, когда все клянутся в любви к Моцарту (число клятв в год его 250-летия возросло многократно), в афишах российских театров почти полностью отсутствуют оперы из его наследия. А между тем недалеко от Московского Кремля Камерный музыкальный театр уже в четвертый раз проводит Фестиваль Моцарта. В него входят 6 опер: «Бастьен и Бастьенна», «Директор театра», «Дон Жуан», «Так поступают все», «Свадьба Фигаро» и «Волшебная флейта».

Мы в гостях у создателя и художественного руководителя театра, старейшего отечественного режиссера Бориса Александровича Покровского.

Дополнительный приятный повод для визита давало и то обстоятельство, что Покровский почти одновременно с Моцартом отмечал и свой день рождения — 94-й. Так что не будет натяжкой отметить, что он почти на век ближе к Вольфгангу-Амадею… Театральный патриарх принял нас, несмотря на нездоровье, и любезно согласился ответить на вопросы «Российской газеты».

Российская газета | Борис Александрович, что для вас Моцарт?

Борис Покровский | Вы ждете, что я отвечу цитатой из Пушкина: — «Ты, Моцарт, бог!». А я скажу так: Моцарт, конечно, бог, но перед ним не надо стоять как перед этаким истуканом в камзоле и пудреном парике. Он, конечно, гений, но очень близкий. Я бы даже сказал: свой парень.

Это наслаждение — творчески с ним общаться, разгадывать загадки, которые он загадывает, стараться взять планку, которую Моцарт ставит (а ставит он ее очень высоко), чтобы хоть немного соответствовать его светлому гению, гению на все времена и для всех народов.

РГ | А как вы пришли к Моцарту?

Покровский | Меня к нему привели. Я был пианистом, а в школе мы очень много играли Моцарта. И привычное уважение к Моцарту у меня с детства. А потом Пушкин меня убедил, что Моцарт — несчастный человек: его отравил Сальери. Хотя я знал, что никто его не отравлял… А вот поставить что-нибудь из опер Моцарта, долго как-то не удавалось. Много лет лежал у меня клавир «Дон Жуана», подаренный мне автором текста Натальей Петровной Кончаловской, а все руки не доходили.

Помню, мой замечательный педагог в ГИТИСе Нина Павловна Збруева (дочь знаменитой русской певицы — контральто Евгении Збруевой) незадолго до смерти захотела меня повидать, а я уже был главным режиссером Большого театра, и все говорила — «Пора вам браться за «Дон Жуана»! Нет, нет, не возражайте. Воображаю, какой это будет заразительный и увлекательный спектакль!». И Мелик-Пашаев мне без конца твердил — «Давайте ставить «Дон Жуана»!

РГ | Но к этому времени у вас уже была постановка Моцарта в Большом?

Покровский | Да, совместно с Г.П. Ансимовым: «Свадьба Фигаро». Красивый был спектакль, богато оформленный. Но все же первой постановкой я считаю «Директора театра» в Камерном. Ставил я его как шутку — как и задумывал Моцарт, а получилась прямо-таки сатира на внутритеатральные нравы. Особенно удались две примадонны Людмиле Соколенко и Нине Яковлевой. Как Моцарт угадал с характерами! Словно сегодня написано: соперничество и интриги! Ничего в театрах не меняется. Да-с…

Дон Жуан ведет себя безобразно, но в этом безобразии есть своеобразная красота, не правда ли? Смерть Дон Жуана — это красивее, чем… чем распускающаяся роза!

А «Дон Жуан»… В один прекрасный день (кажется, это было в день 200-летия премьеры «Дон Жуана» в Праге, где дирижировал сам Моцарт) я огляделся вокруг и понял, что нигде во всем СССР не идет «Дон Жуан», величайшее произведение величайшего композитора! Стыд! Ни в столицах, ни на периферии, нигде. Решил: буду ставить в Камерном.

РГ | Помнится, рецензентов тогда поразила новизна трактовки моцартовского шедевра.

Покровский | Подзаголовок «Дон Жуана» — «Наказанный развратник». Мало кто обращал на это внимание. Я стал акцентировать эту линию. Но не все так просто. Если внимательно вчитаться в партитуру, то видно, что героя, этого ловеласа, покорителя женщин, Моцарт… любит! Нет, точнее, любуется им.

Дон Жуан ведет себя безобразно, но в этом безобразии есть своеобразная красота, не правда ли? В любых обстоятельствах он «на коне», даже когда якобы переживает за какой-то поступок. Смерть Дон Жуана — это красивее, чем… чем распускающаяся роза! Никто не хочет его смерти, хотя он негодяй. И вместе с тем он — не негодяй! В нем необыкновенная красота, и он как бы заранее получил наше прощение за все.

РГ | В том спектакле, что идет сегодня в вашем театре, по сравнению с премьерой заметны изменения.

Покровский | Достаточно того, что он теперь идет на немецком языке.

РГ | Я имею в виду изменения в трактовке образов.

Покровский | За эти чуть ли ни двадцать лет сколько вводов произведено! А у нас каждый новый исполнитель — всегда в чем-то обновленное решение образа. Но, разумеется, не нарушающее общий замысел. Да я и сам, откровенно говоря, менял, точнее, развивал свое решение отдельных сцен.

РГ | Можете привести пример?

Покровский | Раньше я считал, что обычай давать Дон Жуану мандолину при исполнении серенады, — ошибка, нарушение авторского замысла. А когда репетировал с нашим артистом Лешей Мочаловым, то сам настоял, чтобы он выучил этот номер на мандолине и себе аккомпанировал. Оказалось, точно в русле автора.

РГ | Возвращаясь к вашей реплике о немецком языке. Как вы вообще относитесь к теперешнему правилу исполнять оперы на языке оригинала?

Покровский | Этот вопрос рождает у меня бурю чувств. Мы сейчас играем на немецком, итальянском, французском… Какое счастье было ставить и играть по-русски «Сорочинскую ярмарку»! И как мучительно ставить спектакли на чужом языке, петь на чужом языке — мучительно и публике нашей, которая обижена на нас, что мы поем по-итальянски. Да, в либретто можно прочитать содержание, но этого же недостаточно! Нарушается связь с душой зрителя, нарушается логика интонаций, которую я добиваюсь у актеров.

РГ | А табло с титрами, которое сейчас применяют во многих театрах мира, не помогает?

Покровский | Нет. В лучшем случае — внимание зрителей раздваивается. А в худшем — все начинают следить только за убегающим текстом, упуская действие, его подробности, которые мы так тщательно репетировали. Я пытался сделать так, чтобы на гастролях пели на языке оригинала, а дома — на русском. Но певцы взмолились этого не делать: учить партию на двух разных языках — это выше их сил. Петь на языке оригинала мы вынуждены: это повсеместная практика и непременное требование принимающей стороны на гастролях.

РГ | Вернемся к Моцарту. Следующим моцартовским спектаклем был «Cosi fan tutti».

Покровский | Да, «Так поступают все». Я начал ставить эту прелестную оперу и были, кажется, небезынтересные задумки, но — заболел. Так что спектакль поставил наш режиссер Кисляров. Естественно, по своему замыслу. Актеры играют в нем с удовольствием, да и публика хорошо принимает. Эта моцартовская опера, по-моему, единственная, что довольно часто шла в Москве.

Помню хорошую постановку в театре Станиславского и Немировича-Данченко (режиссера П.С. Златогорова — Г.С.), да и в Большом при Юрии Симонове. Я люблю эту вещь. Жалею, что нездоровье не позволило мне посмотреть спектакль Стреллера, когда итальянцы недавно его привозили в Москву.

РГ | А как возникла в планах театра «Свадьба Фигаро»?

Покровский | Это было обоюдное желание — и наше и зарубежных импресарио. После постановки в Большом театре я давно к ней прицеливался, размышлял, совсем другое решение рождалось. В Большом спектакль был помпезный, а в Камерном театре мне хотелось, чтобы он был скромным, милым, улыбчивым и душевным. Чтобы вообще не было никаких декораций, чтобы никто не думал ни о какой дверной ручке, ни о каком окне, в которое выпрыгивает Керубино. Все это мне казалось лишним. Хотелось простоты, чистоты, ясности. Никаких украшений. Украшение, «улучшение классики» к Моцарту не может иметь никакого отношения. Полезнее глубже, тщательнее работать с актерами, с Фигаро, с Сюзанной, Альмавивой, с другими персонажами.

РГ | Как вы относитесь к спектаклям, где Керубино одевают в современную офицерскую униформу, а Сюзанну — в мини-юбочку?

Покровский | Отвечу словами Пушкина: «Мне не смешно, когда маляр негодный мне пачкает Мадонну Рафаэля»…

РГ | Ваша последняя по времени постановка Моцарта — «Волшебная флейта». Она вызвала самые разные отклики в прессе. Расскажите немного о ней.

Покровский | Честно говоря, мне вначале не очень хотелось ставить «Волшебную флейту». Во-первых, оттого, что это было по заказу. Просили, и очень настойчиво, наши немецкие импресарио. А во-вторых, и это главное, я не очень понимал эту оперу.

Вообще-то ее никто не понимает, мне так кажется. Очень противоречива. Поэтому в ней ищут мудреные глубинные смыслы — то приплетают масонов, то еще что-то. А я почувствовал, что Моцарт отнесся к своей последней опере не слишком серьезно, тем более, что либретто неоднократно переделывалось, перекраивалось, и стал ставить как сказку, что ли. Эта «детскость», мне кажется, очень кстати в этой вещи.

РГ | А теперь, Борис Александрович, я вновь спрошу: что для вас Моцарт?

Покровский | Моцарт — композитор особого рода. Моцарт — это красота мира, умение любить красоту и друг друга, верить в жизнь и в то, что завтра будет лучше, чем вчера. Моцарт — это культура и доброта. Моцарт сам в жизни много пережил, и он бросил свой великий талант на жертвенник этой идеи — идеи влюбленности людей друг в друга и в добро, которое они обязаны делить между собой и с теми, кто справа, слева, впереди и сзади.

Моцарт международен, он создатель Прекрасного, которое объединяет людей, заставляет молиться богу искусства, богу красоты, богу добра. Поэтому я и мои друзья в Камерном музыкальном театре относимся к Моцарту как к классику, которого «улучшать» не надо, менять — упаси Бог, а любить — обязательно!

Григорий Спектор

Дата публикации 23 января 2006 г.

"Российская газета"