Один из самых знаменитых российских исследователей и знатоков творчества Михаила Булгакова филолог Мариэтта Чудакова поделилась с корреспондентом «Известий» Анной Фединой впечатлениями от просмотра сериала «Мастер и Маргарита».

известия: Как вы считаете, экранизация должна максимально точно воспроизводить книгу или же предлагать новую трактовку, режиссерское прочтение произведения?

Мариэтта Чудакова: Теоретически я допускаю и даже уверена, что «чрезмерный пиетет перед источником», о котором сейчас много говорят в связи с сериалом, это плохо для невербального вида искусств. Но практически, или, как сказал бы современник Булгакова Зощенко, «конкретно фактически», во мне побеждает чувство облегчения и благодарности тем, кто ставит или снимает все-таки по знакомому мне роману, а не что-то глубоко свое.

известия: Возможна ли успешная экранизация романа Булгакова, если учесть, что сложно переломить образы персонажей, создавшиеся в сознании читателей?

Чудакова: Василий Розанов писал про Гоголя, кого Булгаков числил своим главным учителем: «Попробуйте только вылепить Плюшкина или Собакевича. В чтении это — хорошо, а в бронзе — безобразно…» Это только кажется, что словесный гротеск легко перевести в визуальный. Тынянов, цитируя Розанова, присовокуплял свое: «…Нам с детства навязываются рисованные «типы Гоголя» — и сколько они затемнили и исказили в настоящих типах Гоголя. Собственно, половина русских читателей знает не Гоголя, а Боклевского или в лучшем случае Агина».

известия: Фильм Бортко вызывает много нареканий с точки зрения качества компьютерных спецэффектов. Согласны ли вы с этим?

Чудакова: Все возмущались после первых серий, что спецэффектов мало. Уверена, что если б их было много, мы бы услышали: «Пытался выиграть за счет дорогостоящих спецэффектов.» Меня больше удивляет, почему же почти совсем не смешно? Актеры первоклассные, текст, над которым все хохотали и по десятому разу готовы посмеяться, сохранен. «Левая — хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят!» Почему не смешно-то? По чести, не знаю. Может, смеются те, кто не читали. Может, в следующих сериях и читавшие засмеются. Хотя дальше в романе смешного все меньше. И почему шабаш, вместо того чтобы захватывать дьявольской бесшабашностью, напоминает дискотеку или синхронное плавание?

известия: Кастинг, по-вашему, удачен?

Чудакова: Везде, включая бал, мне нравится Басилашвили-Воланд, в том числе и его грим. Тут я совершенно согласна с моим коллегой Борисом Камовым, сказавшим: «Лицо — пергаментное! Не морщины, а печать времени — тысячелетий!» С Мастером сложней. Артист — подходящий, лицо — может быть, даже наиболее подходящее из возможных. Только герой-то выстроен автором не для визуального изображения — оно ему, в сущности, противопоказано. Именованием «мастер» агрессивно (недаром Булгаков пишет «гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком») замещается ненавистное «писатель».

Почему? Потому что тогда и там, где происходит действие романа, «писатель» — не писатель, к которому с привычным уважением относились в России, а тот, у кого есть документ, позволяющий войти в писательский ресторан и выпить в жару, например, «ледяную кружку пива». И это не шуточки, а вполне серьезно, хотя сейчас уже верится с трудом. Так вот Мастер — не только не писатель, но он не имеет ни имени, ни биографии. Безымянностью обозначена, на мой взгляд, та ниша, которая должна быть заполнена в восприятии читателя двумя проекциями героя. Во-первых, это проекция на Иешуа Га-Ноцри. Второе пришествие остается неузнанным москвичами; именно отсюда та потрясающая нас в эпилоге пустота Москвы, покинутой Мастером (вот почему, вероятно, Мастера по решению режиссера озвучивает Безруков). Во-вторых, проекция на автора романа. Мы сами подсознательно нагружаем героя всем, что думаем об авторе, как его представляем. Никакое конкретное лицо здесь не предусмотрено и нашему восприятию не поможет — только помешает, поскольку неизбежно уплощает образ. В этом смысле я, наверно, предпочла бы, чтобы лица Мастера совсем не было видно.

известия: Становится ли роман с годами менее злободневным, или, наоборот, сейчас возникают предпосылки для того, чтобы книга за счет современных реалий обрела новые грани смысла?

Чудакова: Роман пропитан авторским отвращением к насилию над личностью, над свободным духом человека. И сколько бы людей, а сегодня в России их большинство, не спешили лечь ниц перед силой, прошлой в лице Сталина и Гитлера и настоящей, этого из романа не выветрить. А так как человек, несомненно, рождается свободным, а рабом становится потом — роман в России надолго останется злободневным.

10:21 29.12.05

Известия.Ru