В книгах Толстого мы встречаем огромное количество детальных описаний смертей: князь Андрей, Анна Каренина, мужик, барыня и дерево, и так далее. Герой его рассказа «Записки сумасшедшего» размышляет с поразительной тоскою: «Ничего нет в жизни, есть только смерть, а ее не должно быть». >>>

Конечно, не должно, и все-таки она (смерть) наступила и для Толстого. Иван Бунин посвятил этой смерти целую книгу «Освобождение Толстого». Разумеется, речь в книге идет не только (и не столько) о самой физической кончине Толстого; гораздо больше — о философии великого писателя, о его отношении к смерти, о его поисках смысла бытия. Ну а физическое освобождение Толстого от пут земного, плотского существования началось так: 28 октября 1909 года, устав от внутрисемейных раздоров, он тайком от большинства родных (прежде всего от жены Софьи Андреевны) бежал из своего имения в Ясной Поляне. С ним была дочь Александра Львовна.

1 ноября она телеграфировала секретарю Толстого Черткову: «Вчера слезли в Астапово, сильный жар, забытье, утром температура нормальная, теперь снова озноб. Ехать немыслимо».

Этим утром, лежа в постели в доме начальника станции, Толстой продиктовал дочери в записную книжку следующее: «Бог есть неограниченное Все, человек есть только ограниченное проявление Бога» и спустя некоторое время велел добавить: «Или еще лучше так: Бог есть то неограниченное Все, чего человек сознает себя ограниченной частью. Истинно существует только Бог. Человек есть проявление его в веществе, времени и пространстве. Чем больше проявление Бога в человеке (жизнь) соединяется с проявлением (жизнями) других существ, тем больше он существует. Соединение этой своей жизни с жизнями других существ совершается любовью…»

«Через некоторое время,-описывает дальнейшее Бунин,- он снова позвал ее (дочь): — Теперь я хочу написать Тане и Сереже. Несколько раз он должен был прекращать диктовать из-за подступивших к горлу слез, и минутами она едва могла расслышать его тихий, тихий голос: «Милые мои дети, Таня и Сережа! Надеюсь, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал вас. Призвание вас одних без мамы было бы великим огорчением для нее, а также и для других братьев. Вы оба поймете, что Чертков, которого я призвал, находится в исключительном положении по отношению ко мне. Он посвятил свою жизнь на служение тому делу, которому я служил последние сорок лет моей жизни. Дело это не столько мне дорого, сколько я признаю — ошибаюсь или нет — его важность для всех людей и для вас в том числе… Еще хотел прибавить тебе, Сережа, совет о том, чтобы ты подумал о своей жизни, о том, кто ты, что ты, в чем смысл человеческой жизни и как должен проживать ее всякий разумный человек. Те усвоенные тобой взгляды дарвинизма, эволюции и борьбы за существование не объяснят тебе смысл твоей жизни и не дадут руководства в поступках; а жизнь без объяснения ее значения и смысла и без вытекающего из нее неизменного руководства есть жалкое существование. Подумай об этом. Любя тебя, вероятно, накануне смерти, говорю об этом. Прощайте, старайтесь успокоить мать, к которой я испытываю самое искреннее чувство сострадания и любви. Любящий вас отец Лев Толстой».

— Ты им передай это после моей смерти,- сказал он Александре Львовне и опять заплакал. Утром 2 ноября приехал Чертков, и, взволнованный этим, он опять плакал. Положение же его становилось все серьезнее. Несколько раз он отхаркивал кровяную мокроту, жар у него все повышался, сердце работало слабо, с перебоями, и ему давали шампанское. Днем он сам несколько раз ставил себе градусник и смотрел температуру. К вечеру состояние его еще ухудшилось. Он громко стонал, дыханье было частое и тяжелое… Он снова попросил градусник и, когда вынул его и увидал 39,2, громко сказал: — Ну, мать, не обижайтесь! В восемь вечера приехал Сергей Львович.

Он опять очень взволновался, увидав его, когда же Сергей Львович вышел от него, позвал Александру Львовну: — Сережа-то каков! — А что, папаша? — Как он меня нашел! Я очень рад, он мне приятен… Он мне руку поцеловал,- сквозь рыдания с трудом проговорил он.

3 ноября Чертков читал ему газеты и прочел четыре полученных на его имя письма. Он их внимательно выслушал и, как всегда это делал дома, просил пометить на конвертах, что с ними делать. Ночь с 3-го на 4-е была одна из самых тяжелых. Вечером, когда оправляли его постель, он сказал: — А мужики-то, мужики как умирают! — и опять заплакал.

Часов с одиннадцати начался бред. Он опять просил записывать за ним, но говорил отрывочные, непонятные слова. Когда он просил прочитать записанное, терялись и не знали, что читать. А он все просил: — Да прочтите же, прочтите! Утро 4 ноября было тоже очень тревожно. Появился еще новый зловещий признак: он, не переставая, перебирал пальцами, брал руками один край одеяла и перебирал его пальцами до другого края, потом обратно, и так до конца. Иногда он старался что-то доказать, выразить какую-то свою неотвязную мысль.

— Ты не думай,- сказала ему Александра Львовна. — Ах, как не думать, надо, надо думать! Так весь день он старался сказать что-то, метался и страдал. К вечеру снова начался бред, и он умолял понять его мысль, помочь ему. — Саша, пойди, посмотри, чем это кончится,- говорил он. Она старалась отвлечь его: — Может быть, ты хочешь пить? — Ах, нет, нет… Как не понять… Это так просто! И снова бредил: — Пойдите сюда, чего вы боитесь, не хотите мне помочь, я всех прошу… — Искать, все время искать…

В комнату вошла Варвара Михайловна. Он привстал на кровати, протянул руки и громким, радостным голосом, глядя на нее в упор, крикнул (приняв ее за умершую дочь): — Маша! Маша! Всю ночь Александра Львовна не отходила от него. Он все время метался, охал. Снова просил записывать. Записывать было нечего, а он все просил: — Прочти, что я написал! Что же вы молчите? Что я написал?

Все время старались дежурить возле него по двое, но тут случилось, что Александра Львовна осталась одна. Казалось, он задремал. Но вдруг сильным движением он стал спускать ноги с постели. Она быстро подошла. — Что тебе, папаша? — Пусти, пусти меня! И из всех сил рвался вперед: — Пусти, пусти, ты не смеешь держать, пусти!

В 10 часов утра 6 ноября приехали московские врачи. Увидав их, он сказал: — Я их помню… В этот день он точно прощался со всеми. Ласково посмотрел на Душана Петровича (домашнего врача) и с глубокой нежностью сказал: — Милый Душан, милый Душан! Меняли простыни, я поддерживала ему спину,- говорит Александра Львовна.- И вот я почувствовала, что его рука ищет мою руку. Я подумала, что он хочет опереться на меня, но он крепко пожал мне руку один раз, потом другой. Я сжала его руку и припала к ней губами, стараясь сдержать рыдания. В этот день отец сказал нам слова, которые заставили нас вспомнить, что жизнь для чего-то послана нам и что мы обязаны, независимо от каких-либо обстоятельств, продолжать эту жизнь, по мере слабых сил своих стараясь служить Пославшему нас и людям. Кровать стояла среди комнаты. Мы сидели около. Вдруг отец сильным движением привстал а почти сел. Я подошла: — Поправить подушки? — Нет,-сказал ой, твердо и ясно проговаривая каждое слово,-нет. Только одно советую помнить, что на свете есть много людей, кроме Льва Толстого, а вы смотрите только на одного Льва.

Деятельность сердца у него очень ослабела, пульс едва прощупывался, губы, нос и руки посинели и лицо как-то сразу похудело, точно сжалось. Дыханье было едва слышно…

Вечером, когда все разошлись спать, я тоже заснула. Меня разбудили в десять часов. Отцу стало хуже. Он стал задыхаться. Его приподняли на подушки, и он, поддерживаемый нами, сидел, свесив ноги о кровати. — Тяжело дышать,- хрипло, с трудом проговорил он. Всех разбудила. Доктора давали ему дышать кислородом… После впрыскивания камфары ему как будто стало лучше. Он позвал брата Сережу: — Сережа! И когда Сережа подошел, сказал: — Истина… Я люблю много… как они… Это были его последние слова». (Когда-то в своем дневнике он записал: «Слова умирающего особенно значительны»).

http://www.levtolstoy.org.ru/