И невольно всплывают в памяти слова одной из героинь Константина Симонова: «Все говорят: родина, родина… и, наверное, что-то большое представляют. А я — нет. У нас… изба на краю леса стоит и около речки две березки… Мне про родину говорят, а я все эти березки вспоминаю. И все — все вспомню!». А ведь это, кажется, и есть самое большое счастье — увидеть «свои» березки, а за ними — всю ширь, весь необъятный простор, всю неоглядную красоту своей земли. >>>

Первый снег опушил у деревьев ресницы, И в лесу, и в полях — тишина, тишина. Вдруг из сада доносится голос синицы… Как теперь ее песенка сердцу нужна!

Н. Рыленко

Буйным пожаром вспыхнули по косогорам, взметнув над землей холодной пламя, осенние перелески. Вспыхнули — и погасли. Только ветер бездомно скитается по обезлюдевшим полям и равнинам, тихо скулит, вороша мохнатые груды выцветающей листвы, как память о прошлом: о весенних восходах и тихих июльских закатах. Лето… то ли ты было, то ли не было?..

Вчера, к вечеру, пошел снег, а утром на землю, скованную ночным морозцем, словно кто-то набросил чистую белую скатерть. И лужи звенят молодо и задорно, и воздух чист, как бывает только в первые дни зимы; словно попадаешь в звонкое краснолесье — так легко и свободно дышится. Да только непрочен снежок-нележок, и даже ноябрьское, обычно скупое на ласку солнце в полдень исподтишка расправится с ним — это еще не зима, это только первые ее репетиции.

Да, в эту пору нередко бывает так. С утра — зима, после полудня — снова осень. В сереньких тусклых сумерках гаснет короткий день. Так и не согревшийся за короткий проблеск ноябрьского солнца клен стучится голой веткой в оконное стекло, словно просит защиты от дождя, мокрого снега и промозглого ветра. А к ночи или уже под утро, возможно, снова повалит снег, разыграется слабый буран — какие-то полчаса, и вот уже покрываются широкими белыми «заберегами» черная пашня. Сейчас здесь, в поле, как говорят фенологи, — «зебровый ландшафт». Куда не кинешь взгляд, везде вокруг пусто, уныло, безлюдно, глазу не на чем задержать внимание. Разве что заметишь вдруг где-нибудь в неширокой придорожной канавке какие-то чахлые и бледные, тронутые морозом, но еще пытающиеся зеленеть травы, да зажгутся случайно в невысокой заканавочной лесной полосе малиновые фонарики бересклета — «сорочьи очки», как порою называют их почему-то в некоторых селах.

Но что это? Словно кто-то румяные яблочки развесил на знакомой рябине. Пушистые, алогрудые снегири, к сожалению, все реже и реже встречающиеся у нас в последние годы, облюбовали тоненькое деревцо, неторопливо перепархивают с ветки на ветку, старательно расклеивают уже тронутые ночным морозцем терпкие ягоды. Увидел эту красивую, доверчивую стайку — и словно просветлел пасмурный ноябрьский денек. И ведь нисколько не пугаются приближающегося к ним человека — спокойны и доверчивы наши северные пернатые гости. Да и разве можно просто так, походя, обидеть их, обмануть, а постоянное доверие к человеку?.. Впрочем, так же как и других наших зимних пернатых квартирантов; солидных щуров, разодетыхв яркое, цветное оперенье, веселых чечеток в нарядных ярко-малиновых шапочках, музыкальных свиристелей, по-народному — «красав» — все они в зимнее время стараются держаться поближе к человеку, надеясь на его дружеское участие и поддержку, и помощников-садоводов, огородников — летом малозаметные, сейчас они то и дело шныряют перед глазами, покинув лесные угодья и перебравшись поближе к человеческому жилью — авось, и перепадет кроха-другая.

…А что? Раму открыл, вбил гвоздь в оконный переплет, а на гвоздь кормушку повесил: пусть будет у наших пернатых друзей маленький праздник.

И часа не прошло, как к кормушке подлетела первая синица-зинзиверка. Покружилась вокруг, что-то процвырка-ла, огляделась — хвать семечко — и скрылась с глаз. Но ненадолго. Через пару минут уже снова была у кормушки, да не одна, видно, всех своих подруг созвала на даровое угощение.

В наших местах обитает семь разных видов синиц. Многие, конечно, знают большую синицу — с желтой грудкой и черной полоской через нее, с черной шапочкой на аккуратной головке. У большой синицы есть еще несколько местных названий: зовут ее кузнечиком, зинь-кой, слепушкой, зинзиверкой. Это настолько живая, подвижная и доверчивая птичка, что в позднеосеннее и зимнее время, когда для наших пернатых друзей наступает самое тяжелое время, она совершенно перестает бояться человека. Настолько, что иной раз залетает в комнату через открытую форточку. При этом, попав в необычную, на первый взгляд, обстановку, ничуть не теряется и с первых минут чувствует себя здесь чуть ли не полноправной хозяйкой. По-иному ведет себя лазоревка — одна из самых надоедливых синиц. И она тоже не очень-то боится людей, но в западню ее не заманишь: всегда начеку. Впрочем, каждая из них: и князек, по-другому, белая лазоревка, и синица-московка, и гаички-«пухлячки», и хохлатая синица-гренадерка, и, наконец, длиннохвостая, в шутку иногда называемая «уполовником», — независимо оттого, сторонятся они человека или нет, являются наиболее преданными ему друзьями и зимой, и летом, и осенью охраняя леса, сады и парки от всякой «насекомьей нечисти». Вот почему с очень древних времен в русских селениях повелось в один из дней ноября справлять «синичкин праздник». И хотя многочисленен и на редкость плодовит род синиц, все же не следует упускать из виду одного немаловажного обстоятельства. Сколько гибнет их в суровую зимнюю пору — гибнет не от холода, а от голода, от бескормицы! А ведь им так просто помочь: стоит только кормушку подвесить.

…А дни все короче, а ночи длиннее и длиннее. Лес в эту пору становится совсем незнакомым, словно насторожившимся. Конечно, нетрудно представить себе красоту летнего, пронизанного солнечными лучами бора… А осенью? И осенью, даже в самый сумрачный предзимний денек не могут не поразить воображение эти стройные колоннады могучих сосен, застывших в благоговейном молчании, эти хитрые кружева инея, вытканные искусным узором, — сказочное убранство, заколдованное чьими-то чарами леса.

А выйди на просветленную случайным для ноября солнечным лучом лесную опушку… И первое, что бросится в глаза, — снежная белизна выбежавших туда из леса молодых березок. Лето для них, как и для всех остальных деревьев, давно кончилось — на тоненьких ветках-прутиках ни листочка: ни зеленого, ни даже ржавого. Но такой праздничный свет струится от их розовато-белых стволов! И невольно всплывают в памяти слова одной из героинь Константина Симонова: «Все говорят: родина, родина… и, наверное, что-то большое представляют. А я — нет. У нас… изба на краю леса стоит и около речки две березки… Мне про родину говорят, а я все эти березки вспоминаю. И все — все вспомню!».

А ведь это, кажется, и есть самое большое счастье — увидеть «свои» березки, а за ними — всю ширь, весь необъятный простор, всю неоглядную красоту своей земли.

Леонид ЧИРКОВ.

«ЖИВАЯ вода», ноябрь, 2005 г.