Отношение к работе в России за последние 10-15 лет изменилось. Социологи утверждают, что сегодня россияне проявляют больше трудолюбия, чем в советское время. Если в США работа важна для 57 процентов граждан, то в России – уже для 70 процентов населения. «Труд стал более монопольным средством обеспечения благосостояния, — считает заведующий сектором исследования личности Института социологии РАН Владимир Магун. — На социальные гарантии и льготы уже нельзя так смело полагаться, как при социализме»

Разговоры о конкурентоспособности страны и эффективности ее бизнеса обязательно возвращаются к нашему умению и желанию работать.

Что с нами происходит? Насколько важна для россиян работа? Насколько важна для работы наша заинтересованность? Почему нам не хватает инноваций? Что происходит с трудовой мотивацией? Об этом наш разговор с социологом, заведующим сектором исследования личности Института социологии РАН Владимиром Магуном.

Важная работа

Российская газета: Владимир Самуилович, люди возвращаются из отпуска, начались занятия в школах и вузах, на повестке дня — повседневная работа. Мы умеем работать?

Владимир Магун: В 90-е годы в России значимость работы для ее граждан неуклонно росла. Из разряда «важно» она перешла в разряд «очень важно». Мы даже страны «большой семерки» обогнали по этому показателю. В США для 57 процентов граждан работа «очень важна», а в России — для 70. Важнее работы только семья.

РГ: Почему это произошло?

Магун: Во-первых, сильно изменилась сама работа. Были изменения к худшему — стоящие заводы, безработица явная и скрытая, низкие заработки, их задержка. Но наблюдались и явные сдвиги к лучшему: открылись новые возможности, исчезли пресловутые потолки заработка, люди смогли поставить перед собой амбициозные цели, появились рабочие места, созданные самими людьми и вызывающие сильные положительные чувства. Это первый ресурс повышения «важности труда».

Второе объяснение — труд стал более монопольным средством обеспечения благосостояния. На социальные гарантии и льготы уже нельзя так смело полагаться, как при социализме.

РГ: Но это вынужденная значимость труда: не будешь работать — не выживешь.

Магун: Важно, что люди готовы к работе. Пусть эта готовность не очень добровольная, вынужденная, но испытываемая и демонстрируемая. Услышите разговоры, что люди у нас не хотят работать, не очень-то верьте. Они, может, и не хотят, но работа для них очень значима.

Культура попустительства

РГ: Это вызвано социальными изменениями?

Магун: Конечно. За последнее десятилетие мы пережили не просто рядовые, а мощнейшие социальные изменения. Показатели трудолюбия, несмотря на бурные перемены, менялись не так сильно, но все-таки менялись. Сегодня уже 40 процентов россиян утверждают, что им важно чего-то достичь. А проблема низких притязаний и амбиций была одной из самых больных. 27 процентов считают, что для них важна ответственная работа. (В странах «большой семерки» эти показатели достигают 52-54 процентов.) Самой неподатливой оказалась инициатива, показатели важности инициативы подросли лишь с 30 до 33 процентов. Зато растет важность уважения твоей работы широким кругом людей.

Мне приятно говорить, что положительные изменения происходят. Но как трезвый человек я должен сказать: медленно.

Хотя корни многих проблем не в сфере ценностей. Например, низкие показатели ответственности могут свидетельствовать о несовершенстве экономического устройства, дефиците каких-то социальных институтов.

РГ: Каких, например?

Магун: У нас далеко не совершенны правила, но особенно в пагубном состоянии находится процесс правоприменения. Мне кажется, мы все понимаем, что живем в обществе взаимной безответственности и попустительства. В Эстонии, например, штраф за бесплатный проезд в транспорте равен половине заработка, я предлагаю импортировать такую ответственность. У нас же еще с советского времени упорно держится культура попустительства.

РГ: Этот порочный круг прерываем?

Магун: Если не прервем, так и будем жить в системе неформализованных правил, без капиталистической жесткости.

РГ: Вы думаете, она у нас привьется?

Магун: Привьется, если начальство будет к себе жестко. Лидеры общества должны начать с себя.

Вечная индульгенция

РГ: Как вы относитесь к позиции, что то или иное отношение к труду укоренено в культуре и почти неизменно?

Магун: Мне кажется опасным, когда причины сегодняшних проблем разыскивают в культуре, в каких-то вечных сущностях, которые от нас мало зависят. Дескать, существуют такие неизменные культурные национальные матрицы — относиться к труду с прохладцей и т.п. — и их не изменить. Культура у нас превратилась в своего рода универсальную индульгенцию на нереформирование страны. Я враг таких тупиковых, связывающих руки объяснений. Давайте поймем, наконец, что очень многое зависит от нас. Рост инициативы, собирание штрафов, наказание за проступки. И в наших силах изменить доминирующую у нас трудовую мотивацию «поменьше усилий — побольше вознаграждений».

РГ: А разве во всем мире люди не стремятся побольше заработать, поменьше растратив?

Магун: Да, обыденному сознанию это кажется очевидным: люди работают ради денег, всячески экономя свои силы. Однако социологические опросы показывают, что для людей не менее, чем высокий заработок, важна интересная работа. Спросите «что для вас важно в работе?», и в любой точке мира получите примерно одну и ту же картину желаемого: побольше зарабатывать — на интересной работе — в хорошем окружении. И при высокой гарантии занятости: чтобы тобою дорожили.

Энтузиазм по-капиталистически

РГ: Стало быть, трудовая мотивация не так примитивна?

Магун: Совсем нет. В мире существует, например, и такая нетривиальная «вещь», как энтузиазм — работа без денег, даже без мыслей о деньгах. Коммунистическая мечта о том, что люди будут трудиться без оглядки на вознаграждение, часто воплощается при капитализме. Человек может трудиться потому, что ему интересна работа, хочется добиться результата, проявить инициативу, самореализоваться. Причем такие чудесные мотивы на Западе характерны для значительной доли работающих. Ну если на Западе 53 процента хотят ответственной работы и готовы отвечать за результаты своего труда, это свидетельство энтузиазма. В России этого хотят 27 процентов, но и это незаслуженная радость.

РГ: В советское время часто стыдились разговоров о важности денег.

Магун: Да, мотивы благополучия затенялись как что-то недостойное. Но исследования показали, что сегодня эти мотивы живы-здоровы, а россияне, хоть и бывшие советские люди, ничем в этом смысле не отличаются от других. Но именно теперь, когда деньги перестали быть чем-то постыдным, надо обратить внимание на то, что существует и другая мотивация.

На излете советского времени у нас была издана книга Питера и Уотермена «В поисках эффективного управления». В ней одним из признаков образцовых компаний был назван энтузиазм. Я даже назвал одну из публикаций об этой книге «Энтузиасты в Америке». Многим тогда это казалось странным: энтузиазм бывает только у нас, советских, причем с ним надо бороться. А теперь вот оказалось, что в энтузиазме, трудолюбии, работе ради интереса мы проигрываем странам «большой семерки» в два раза. Из-за недостатка энтузиазма у нас нет инноваций.

Моя корпорация

РГ: А как вы относитесь к постоянным разговорам бизнесменов: мы работаем по 25 часов в сутки.

Магун: Когда мы спрашивали бизнесменов о мотивах такой увлеченной работы, на первое место по частоте упоминаний выходили не деньги, а достижения, возможность применить свои знания, опыт, способности. Но обычно люди таким результатам не верят. Дескать, это лицемерие. Но сегодня в России иметь деньги — это уважаемо и престижно, поэтому нет причин заменять любовь к ним на эфемерный энтузиазм. И если кто-то говорит, что работает не только ради денег, не надо закрывать глаза на эту романтическую мотивацию.

РГ: Есть еще энтузиазм в рамках одной фирмы?

Магун: Да, это энтузиазм, связанный со служением обществу. После индивидуалистического поворота в наших умах (слава Богу, что он произошел) мы склонны не видеть, не замечать, игнорировать и стесняться такой альтруистичности. Но у человека есть потребность в принадлежности к сообществу, потребность служить его интересам. У нас это раньше формулировалось как «приносить пользу обществу». Сейчас это звучит как служение своей корпорации, компании. Это автономная, хорошо развития, реально существующая мотивация. Интересно, что те, кто активно работают, все свои мысли направляют на благо корпорации, оказываются и более удовлетворенными работой.

Вера в справедливый мир

РГ: Что же все-таки это за люди, те, кто о заработке не думают?

Магун: У них есть один секрет: их представления о жизни включают в себя уверенность в том, что упорный добросовестный труд всегда вознаграждается. Американцы в свое время назвали подобные убеждения «верой в справедливый мир». Раз твои усилия в конечном счете не пропадут даром, можно себе позволить не суетиться, не думать о непосредственном вознаграждении. Вера в справедливый мир дает людям внутреннюю силу: «А что я с этого буду иметь, того тебе не понять».

РГ: Это бескорыстная мотивация?

Магун: Ну если некая корысть в «вере в справедливый мир» и есть, то это возвышенная корысть.

РГ: У нас в России она тоже встречается?

Магун: Да, но мы отстаем по этому показателю.

РГ: Что поддерживает эту веру в справедливый мир?

Магун: Равные условия конкуренции. Гарантия прав собственности. Гарантия невмешательства власти в твой бизнес. Условия для легкого старта своего дела.

Игра на понижение

РГ: А как общество воспринимает информацию о том, что оно стало на несколько порядков трудолюбивее?

Магун: Трудовая мотивация у нас начинает подрастать. А вокруг не прекращаются всхлипы о нашей якобы обреченной на безделье культуре. О том, что протестантской этики нам днем с огнем не видать. В ТВ-сериалах богатство либо сваливается на человека, либо добывается криминальным путем. Это ведь все подавляет желание работать инициативно, ответственно, увлеченно и даже иногда бескорыстно. Кажется, кто-то хочет не допустить реального реформирования, модернизации страны, не запустить механизмов ответственности и конкуренции.

РГ: Почему?

Магун: Когда весь эмоционально-мыслительный поток сознания людей, который сейчас течет через СМИ, пронизан игрой на понижение, надо разбираться, кому эта игра морально выгодна.

Конечно, в бардаке (плохой стране, плохом окружении) жить удобнее. Можно, постоянно ссылаясь на это, не тратить силы на выстраивание другого мира, других отношений.

В России не до конца реформированное общество. Нам сейчас нужна не протестантская этика — все эти разговоры о протестантской этике — переключение на химеры — нам вообще какая-то этика нужна. Обычная. Христианская. Православная. Современная. Светская. Какая угодно. Любая. Вместо жизни по обычаям, по понятиям.

У меня ощущение, что иногда это выгодно и элитам. Играя на понижение, легче перераспределять недооцененные ресурсы и управлять людьми. Дешевые люди, без чувства собственного достоинства, с чувством внутренней вины от постоянных нарушений ими законов и правил — выгодны.

РГ: Почему эта игра на понижение так популярна?

Магун: Я думаю, что журналисты вовлечены в нее, во-первых, потому, что приятно быть выше окружающих, а во-вторых, они чувствуют запрос на это — от элиты. Сейчас в стране идет внутренняя борьба. В том числе борьба самих людей за то, чтобы они были дороже. Каждый из нас заинтересован в том, чтобы его бизнес, личность, дом были лучше, красивее, дороже. Очень важно понять, что нам противостоит.

«Российская газета» №222 (3891), 5.10.05