Словник Большого академического словаря русского языка, который подготовлен к изданию в Институте лингвистических исследований РАН в Санкт-Петербурге, насчитывает около ста пятидесяти тысяч слов. Впрочем, «великий и могучий» ими не ограничивается. «Общий» лексический запас наших современников гораздо шире, а главное, разнообразнее академического списка, считает доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института языкознания РАН Александр Василевич.

Метод Даля

Российская газета: Есть старый анекдот о том, как Даль искал новые слова. Он разбивал две бутылки водки на глазах у деревенских мужиков, а потом стоял и записывал все, что они говорили по этому поводу… Что-то изменилось в способах сбора информации?

Александр Василевич: По большому счету, мало что. На протяжении своей научной карьеры я занимался изучением самых различных лексических групп. Собирал названия цветов, слов, описывающих фигуру человека, даже делал сравнительный анализ речи алкоголиков и малопьющих людей. Если пользоваться только словарями, то можно и впросак попасть. Так, пролистав весь академический словарь, я нашел всего 120 слов, обозначающих цвет. Например, слова «болотный» там не было вовсе.

РГ: И чем же оно провинилось перед составителями?

Василевич: Дело в том, что прежде чем слово оказывается в словаре, собирается картотека, которая находится в словарном отделе Института лингвистических исследований в Петербурге. Это происходит так. По всей стране работают корреспонденты, которые, читая художественные произведения, выискивают наиболее характерные употребления слов. На каждое постепенно накапливается какое-то количество карточек с примерами из литературы. И если их маловато, слово в словарь «не допускается». А «болотный» чаще встречается в устной речи. Хотя для российского менталитета оно очень важное. Знаете, как на английский переводится? Russian green «русский зеленый». Наша природа для иностранцев — это прежде всего серо-зеленые топкие болота.

Мой список названий цвета увеличился в несколько раз, когда я оторвался от книг и стал опрашивать «народ».

РГ: Если сравнивать между собой издания даже одного и того же словаря, легко заметить, что толкование некоторых слов меняется. Почему это происходит?

Василевич: Наивный вопрос. Трактовка старых слов переиначивается. К примеру, в старые времена слово «единоличник» вовсе не было ругательным. Так называли людей, которые вели свое крестьянское хозяйство отдельно от общины. Это уж после революции их к ногтю прижали. Кстати, освежением словарей в Институте русского языка занимается целый отдел. Советская лексикология руководствовалась идеей Ленина о том, что язык — это социальное явление. Следовательно, объясняя слова, нельзя отвлекаться от политической ситуации в стране.

Как появляется новое толкование, можно отследить на классических словарях. Даль дает изначальное значение слов. Картотека словаря Ушакова была создана фактически до революции. Ну а «Ожегов» — чисто советское порождение. Приведу просто анекдотический пример связи идеологии и лингвистики. Так как академический словарь не резиновый, решили не включать в него названия жителей городов. Ведь населенных пунктов у нас сотни тысяч. Одно название все-таки затесалось. Это «ленинградец». Как думаете, почему именно оно?

РГ: Может быть, это дань уважения вождю?

Василевич: Почему тогда не вставили «ленинобадца» или «ульяновца»? Дело в том, что иначе на странице слово «ленинец» шло бы сразу за «ленивый». А этого по определению не могло быть. Решили разбить два эти несовместимых слова «ленинградцем». Попытки по-своему толковать языковую реальность очень часто приводят к курьезам. Пятьдесят лет назад было решено доказать, что все старое умерло, и появился новый советский язык. Взяли несколько десятков старых слов и попросили второклашек их объяснить. Одни путали «барышника» с боярышником, другие толковали его как «бабник» или «дом для дам» (видимо, ударение при этом ставится на первом слоге). Из этого сделали вывод, что советское общество той эпохи отряхнуло с ног прах старого мира. Однако выяснилось, что советские слова, среди которых много искусственных, умирают гораздо быстрее дореволюционных. Среди современных школьников и даже студентов никто не догадался, что «избач» — это заведующий избой-читальней; «разложенец» — морально разложившийся (слово трактуется сейчас как «труп, который разложился в гробу»), а «фабзавуч» — «фабрично-заводское обучение» (его трактуют как «заведующий фабрикой»).

Хромой и губастый

РГ: Как вы относитесь к делению ученых на «физиков» (тех, кто приносит практическую пользу) и «лириков»?

Василевич: Как я понял, на филологов намекаете? Вступать в дискуссию не буду. Во всяком случае в этом интервью. Но филологи тоже бывают востребованы. Чего стоят нынешние многочисленные экспертизы исков о защите чести и достоинства. Приведу пример более отдаленный по времени. Пришел к нам в институт врач-нарколог. Он считал, что одним из показателей, склонен человек к алкоголизму или нет, является его речь. Перед нами встала задача составить сравнительный словарь малопьющих и пьющих. Мы опрашивали его пациентов, и, надо сказать, разговорить алкоголиков оказалось непросто. Пришлось выдумать легенду о том, что один из популярных режиссеров готовится к съемкам нового фильма. И чтобы кино получилось жизненным, нужна их помощь. Собирали все слова, каким-либо образом связанные с «выпивкой»: процессом покупки спиртного, названием спиртных напитков, самим процессом «принятия на грудь», закуской и последствиями. Только синонимов слова «выпить» набралось 80. Посчитали процентное соотношение слов разных категорий. Оказалось, что закуска как таковая в словарном запасе потенциального алкоголика практически не присутствует, а для малопьющих, наоборот, главное — это застолье: тосты и «поговорить за жизнь». С другой стороны, у алкашей большой вес имеют атрибуты «хмурого утра».

РГ: Вас лично чем-то обогатил собранный материал?

Василевич: Еще бы. Вы не представляете, какую лингвистическую изобретательность проявляют пьющие, чтобы закодировать названия своих любимых напитков. «Белый друг» — водка. «Борис Федорович» — клей БФ, «Вера Михайловна» — вермут, «Верочка» — вино «Иверия», «Зося» — «Золотая осень». «Губастый» — граненый стакан, риголетто или, как вариант — «пугать унитаз» (пришло из анекдота: «Мама, что это с нашим папой? Он стоит на коленях и пугает унитаз», «слезы комсомолки» — смесь одеколона и газированной воды. «Хромой» — две бутылки, из которых одна — пол-литра, а другая — четвертинка.

Реклама — двигатель лингвистики

РГ: Вы занимались цветовыми изысканиями. Какой же язык мира самый цветной?

Василевич: Это сложный вопрос. Однако практически ни в одном языке, к примеру, нет слова «голубой». Мы пытаемся разобраться, почему в России есть градация «синий-голубой». В истории русской культуры синий — это цвет омута, глубокой воды, он связан со всякой «чертовщиной». А праздничное, светлое — это голубое небо. Отсюда и разделение понятий, которые требуют двух разных слов. На Западе же со словом «синий» нет мрачных ассоциаций.

РГ: В советские времена иностранцы часто говорили, что их впечатление от России серо-коричневое. Это идеология или истинное положение дел? Мне вспоминается, что в 70-е годы на улицах Москвы было гораздо больше разноцветных пальто, чем сейчас. Черная и коричневая турецкая кожа все заполонила…

Василевич: Может быть, в столице действительно было разнообразие, но по стране — совсем другая картина. У меня есть коллега, который много лет работает на пуговичной фабрике. Кстати, подобных было две или три во всем Советском Союзе. Он начальник лаборатории, которая занимается дизайном пуговиц. Так вот, в большинстве своем наши модельеры предпочитали пуговицы в тон одежде. С советских времен он собирает коллекцию пуговиц, по которой можно создать впечатление о предпочитаемых в СССР цветах. Это, как ни грустно, коричневый и серый. А вот эпоху, когда открылся «железный занавес», он называет взрывом цвета. Правда, постепенно мы наелись «разноцветья». И последние два-три года возвращаемся к своей любимой серо-коричневой гамме.

РГ: Каталог цвета, который вы составили, включает около двух с половиной тысяч названий оттенков. Откуда нашлось столько слов?

Василевич: Американцы исследовали около сотни языков туземных и малоразвитых народов и открыли универсальный закон дифференциации цвета. Оказалось, что в младенческом состоянии языка сначала существуют только два слова: «темный» и «светлый». Потом появляется «красный». Затем — «синий» и «зеленый».

Понятно, современному языку одних наименований цвета явно не хватает. Название цвета стало товаром в коллекциях губной помады или автомобилей. Вот тут-то наряду с привычными бордовый, болотный, янтарный и появились термины цвета типа «космический разум», «задумчивый жираф» и «влюбленная лягушка».

Рекламный бизнес — настоящий лингвистический двигатель. Я когда-то сделал русско-англо-немецко-французский словарь терминов цвета. В нем русских, немецких и французских слов — по 350-400, а английских 900. Тогда я очень горевал. Однако объясняется просто: за границей раньше начали продавать товар по каталогам.

Цветной писатель Бунин

РГ: Но, наверное, есть какая-то языковая традиция при назывании тех или иных оттенков?

Василевич: Часто никакой. Какого цвета, скажем, «английский клуб», «бархатный сезон», «бледная немощь», «прозрачная невинность»? Если связи с цветом нет, то, скорее всего, название умрет вместе с коллекцией. Впрочем, иногда и такие выдумки приживаются. В позапрошлом веке было очень сильно влияние французской моды. Оттуда к нам пришел цвет «лягушка в обмороке». Русские подхватили и название «пюсовый» (от французского «блоха»). Это модный желто-серый оттенок, который затем стал называться «блошиным» или «блоха в обмороке». По той же модели создан цвет «испуганной нимфы», который Ильф и Петров переделали в «бедра испуганной нимфы». К слову, с этим названием произошел языковой казус. В народе его переделали: цвета «ляжки испуганной Машки».

РГ: Кто из русских писателей наиболее «цветолюбив»?

Василевич: Работ, которые изучают использование цветов нашими писателями, масса. Но большинство исследователей поступают так: читают произведения и подсчитывают цветовые пристрастия автора. Если, скажем, слов «белый» и «черный» у Бунина больше всего, делают вывод о его приверженности к бело-черной гамме. Но дело в том, что «черный» и «белый» самые частотные у любого писателя. Потом следует красный. А вот реже всего встречаются «фиолетовый» и «оранжевый». Но они вообще появились в языке значительно позже других. К примеру, у Лермонтова этих двух слов нет. Бунин оказался самым «цветным» писателем: у него встречается в среднем более 100 названий цвета на каждые 10 тыс. слов текста. Очень цветной Олеша. Среди поэтов лидирует Блок. А вот Окуджава по «цветности» в последних рядах (менее 20 цветонаименований на каждые 10 тысяч слов).

«Российская газета» №219 (3888), 30.09.05