(Новая газета). Она робка, скромна, пуглива, трепетна, ранима, беззащитна. Ни социальных жестов, ни политических. Никакого духовного демарша. Торжественного цирка из ремесла не устраивает. И со своей эмоциональной жизнью не носится. Исповедует «культ тихого слова». >>>

Ее зарубили на первой же сольной программе. Микаэл Таривердиев и Ролан Быков хвалили. А жюри из Минкульта приговорило: с таким антисоветским репертуаром выпускать на сцену нельзя. Исполнитель русских песен Суржиков кричал: «Так начиналась Чехословакия. Там молодежь тоже уходила в леса и пела какие-то свои песни. И видите, чем это закончилось…».

       Все видели, чем закончилось в Чехословакии: шла осень шестьдесят восьмого года.

       В Москонцерте от Камбуровой потребовали заявления, что ее песни в оплате не нуждаются. На гастроли ездила редко, втихаря и пела только в сборных концертах.

       Однажды в Барнауле после концерта ее вызвали в обком партии. Секретарь по агитации и пропаганде сказал: «Как вы можете петь «Простите пехоте, что так неразумна бывает она…». И, морщась от отвращения: «Та-ако-о-ое про Великую Отечественную…». А потом обиженно: «Не та интонация. Не наша».

       Спасибо партийному дядьке. Это он надоумил: интонация решает все. Теперь она только слышит голос — и по первому звуку, вне слов, определяет, что за человек перед нею…

       Интонация — это то, чем окрашено сознание. Окрашен в результате и голос.

       Как-то пожаловалась Фаине Георгиевне Раневской, что ей совсем не дают петь. Раневская успокоила: «Ну это, деточка, потому что вы не поете: «Ура! Ура! В жопе — дыра».

       В Средневековье музыку считали средством для обнаружения совести.

       В программах Елены Камбуровой — французская и английская поэзия XVI века, «Реквием» Ахматовой, вокальный цикл на стихи Мандельштама.

       Окуджава говорил о Камбуровой: последняя героическая женщина в нашем жанре.

       А в советской жизни ей надо было идти и выступать перед пьяными шахтерами.

       Однажды прервала концерт: «Песни — существа хрупкие. И когда нет условий, погибают, как цветы». Сказала — и ушла со сцены.

       Потом из того зала старый шахтер прислал ей письмо с извинениями. А администратор местной филармонии организовала донос в Москонцерт: Камбурова оскорбляла рабочий класс.

       С начала девяностых стали приглашать на свои презентации новые хозяева жизни.

       «Те же комсомольцы. Только блюд с поросятами — больше».

       Теперь она избегает этой публики. «Уж лучше перед пьяными шахтерами выступать».

       А между комсомольцами и новыми русскими в ее жизни появилась Фаина Георгиевна Раневская. Они дружили.

       Раневская была одиноким человеком. Одиночество — привилегия личности.

       Сосед зовет Ф.Г. к себе в гости. «Нет, спасибо, у меня сегодня такая интересная встреча». — «С кем?» — «С Толстым». Сосед смотрит как на сумасшедшую. А она о Толстом: «Нет, вы только подумайте, дорогой, как незаразительны великие идеи! После того, что написано, им… воевать, проливать кровь?.. Человечество, простите, подтерлось Толстым». (Лет двадцать пять назад сказано, а будто про сегодня, да?)

       «Я высоко ценю в актере темперамент. Но у нежности нет темперамента. А нежность важнее любви».

       Сказала — как оговорилась.

       Жак Брель, кумир Камбуровой: «Любовь рано или поздно исчезает, тогда как нежность неизбежна».

       Фаина Георгиевна Раневская: «Кто познал нежность, тот обречен. Копье Архангела пронзило его душу. И уже не будет душе этой ни покоя, ни меры никогда! Нежность — самый кроткий, самый робкий, божественный лик любви».

       Зоя ЕРОШОК

       P.S. 11 июля у Елены Камбуровой — день рождения. Наш тост — за нежность как повзрослевшую любовь!

       11.07.2005

№ 49