(Русская Германия). Из некролога, опубликованного меньшевиком Григорием Аронсоном в газете «Русская мысль» (Париж):

«…Душой краснокрестной работы и руководителем всей повседневной практики была Е. П. Пешкова. ВЧК и ГПУ разрешали ей и некоторым ее ближайшим сотрудникам, в частности М. Л. Винаверу, посещение тюрем, выяснение нужд заключенных, свидания с ними и снабжение их продовольственной и вещевой помощью. Разрешалось им появляться в тюрьмах и во время голодовок заключенных. Это было при Дзержинском, Менжинском, Уншлихте и других руководителях этих учреждений. В 20-х годах и даже позже Политический Красный Крест пользовался в каком-то смысле привилегированным положением и даже как бы общественной независимостью… От имени Пешковой посылались разные люди с продуктами даже в провинциальные тюрьмы.

   Помню, что в июле 1921 года, когда свыше сотни заключенных в Орловском централе только что закончили почти девятидневную голодовку, туда приезжал уполномоченный Красного Креста для переговоров и снабжения продуктами. Надо полагать, что вся эта гуманитарная деятельность Пешковой терпелась с ведома Ленина, который время от времени особенно ухаживал за Горьким».

О каторжанах замолвите слово

   О создательнице правозащитной организации «Помощь политическим заключенным» Екатерине Павловне Пешковой чаще всего вспоминают в связи с Горьким, фамилию которого она взяла после венчания и уже больше никогда не меняла. Всю свою долгую жизнь Пешкова занималась тем, что когда-то называли полузабытым ныне словом «филантропия». Знаменитый словесник Даль переводил его с греческого как «человеколюбие». Филантропами он называл тех, «кто посвятил себя этому делу, пользе ближнего».

   Филантропы, пекущиеся о заключенных, жили на Руси всегда. Немецкие солдаты времен Второй мировой войны вспоминали, что самым сильным впечатлением от мытарств плена, оказывается, были для них старушки и малолетки, украдкой протягивавшие им кусок хлеба или картошку. Арестанты прошлого века, «путешествовавшие» на казенный счет по старой Владимирской дороге, запомнили чудака-немца, покупавшего им апельсины и другие экзотические фрукты. Его звали Федор Гааз, он был старшим врачом московских тюремных больниц. Другая известная праведница – княжна Мария Дондукова-Корсакова, дочь камергера двора и вице-президента Академии наук, – пожертвовала все свое состояние на благотворительные нужды. Много лет она посещала тюрьмы и больницы, ездила сестрой милосердия на Балканы и в конце концов получила благословение митрополита Антония и разрешение Николая II на посещение «русской Бастилии» – Шлиссельбургской крепости. О первом подвижнике поведал Александр Герцен в «Былом и думах», о второй – рассказала Вера Фигнер в «Запечатленном труде». Впоследствии о них писали и историки, и романисты.

   О Екатерине Павловне Пешковой и организации «Помощь политическим заключенным» (сокращенно – «Помполит») мемуаристы тоже писали, но внятного и связного рассказа не выходило. К тому же все то немногое, что о ней написано, требует корректировки по документам, еще пылящимся в архивах.

   Начав подготовку сборника и вечера, посвященного Пешковой, «мемориальцы» столкнулись с неожиданной проблемой. Выяснилось, что два серьезных издания – «Краткая литературная энциклопедия» и словарь «Русские писатели» – сообщают разные годы рождения Екатерины Павловны. А на могильной плите на Новодевичьем кладбище значится третья, отличная от них дата! Вот и пролог к многочисленным легендам и слухам о Екатерине Пешковой, которые плодились и плодятся наряду с мифами о Горьком и его окружении. Больше всего вопросов и недоумений вызывала созданная Пешковой организация «Помощь политическим заключенным», по старинке часто именовавшаяся также Политическим Красным Крестом. Как писал в «Непридуманном» Лев Разгон, это было явление «странное и чужеродное всей нашей системе до такой степени, что после войны… почтенные майоры и подполковники отказывались верить рассказам… о том, что совершенно легально почти два десятка лет существовал этот странный, кажущийся нам теперь совершенно немыслимым, Политический Красный Крест. Не только я, но и эти профессиональные охранители ничего про него не знали. И для них это было нечто нереальное, мифическое!»

   Екатерина Павловна, урожденная Волжина, происходила из небогатых полтавских дворян. Детство, прошедшее в провинциальной «старосветской» семье, наложило отпечаток на ее дальнейшую жизнь. Одна из подопечных Пешковой – последняя любовь адмирала Колчака Анна Тимирева-Книпер, вспоминала:

   «Всегда, встречаясь с ней, я не переставала изумляться: как, прожив такую долгую, сложную жизнь, сталкиваясь со столькими людьми, всякими, – как она сумела до глубокой старости сохранить абсолютную чистоту души и воображения, такую веру в человека и сердце, полное любви. И полное отсутствие сентиментальности и ханжества. Она была очень терпима к людям – к женщинам, – и, когда я ее по ходу разговора спросила: «Да неужели в молодости вы никем не увлекались, за вами никто не ухаживал?» – она ответила почти сердито: «Мне некогда было, я все уроки давала. Раз товарищ меня провожал и, прощаясь, поцеловал мне руку – уж я ее мыла, мыла»…»

   Работая корректором в «Самарской газете», Екатерина Павловна познакомилась с ее сотрудником Алексеем Пешковым, уже начавшим приобретать литературную известность. В августе 1896 года она вышла за него замуж, через год у них родился первенец – сын Максим. Позже, связав себя гражданским браком с Марией Андреевой, Горький расстался с женой, но сохранил с ней добрые, дружеские отношения. В течение всей его дальнейшей жизни между ними не прерывалась доверительно-интимная переписка.

   Общественная деятельность Пешковой началась на заре века в Нижнем Новгороде. В ту пору правозащитное движение уже миновало свой «пионерский» возраст. Еще во времена «Народной воли» оппозиционеры заимствовали название Красного Креста, утвердившееся в мировой практике после подписания Женевской конвенции 1864 года. Несмотря на то, что Международный Красный Крест направлял свою помощь раненым и пленным воинам, оппозиция в России явочным порядком квалифицировала политических заключенных как «солдат революции» и стала апеллировать к международному праву. Показательно, что спустя сто лет советские диссиденты тоже апеллировали к Хельсинкским соглашениям. И точно так же западные парламентарии и журналисты шумно протестовали против «самобытного» отклонения российской администрации от европейских правовых норм.

   В том, что Пешкова начала работать в «краснокрестных» организациях, сказались, видимо, и аресты Горького, и огромное влияние на нижегородскую и полтавскую интеллигенцию со стороны Короленко.

   Переехав затем в Крым, а оттуда за границу, Екатерина Пешкова примкнула к партии эсеров. Не вдаваясь здесь в ее эсеровское прошлое, заметим лишь, что она играла в партии заметную и влиятельную роль. В Париже Пешкова встретилась с Верой Фигнер и приняла участие в работе созданного ею Комитета помощи русским политкаторжанам. С началом германской войны она, как и многие другие фрондирующие интеллигенты, через Италию вернулась в Россию. Она не могла остаться безучастной к происходящему и уже с осени 1914 года возглавила детскую комиссию в обществе «Помощь жертвам войны». Вместе с известным адвокатом Сахаровым – дедом Андрея Дмитриевича Сахарова – на средства Земгора (Земского и Городского союзов) организовала отряд волонтеров по поиску детей, оставшихся за линией фронта… Спустя четверть века, живя в эвакуации в Ташкенте, Екатерина Павловна второй раз в своей жизни занялась организацией помощи детям-беженцам из фронтовых районов, о чем рассказала в воспоминаниях ее помощница – жена писателя Всеволода Иванова Тамара Владимировна.

Дзержинский считал правозащитников пособниками врагов

   После Февральской революции Политический Красный Крест был воссоздан в новом качестве – в виде «Общества помощи освобожденным политическим». Пешкова возглавила московское бюро этой организации, занимавшейся возвращением амнистированных из «каторжных нор» Сибири, направлением их в санатории и т. д. Кто только не прошел через ее руки, начиная от «чайки» революции Марии Спиридоновой (как ее назвал поэт Волошин) и кончая не менее знаменитой Фанни Каплан. Но безоблачные месяцы ликования демократической интеллигенции пролетели неимоверно быстро, и шаг за шагом революция занялась пожиранием собственных детей. Политический Красный Крест, подчеркивавший свое положение «над схваткой», заработал на полную катушку. Даже во время красного террора большевики были вынуждены считаться с его существованием, ибо в него вошли такие «властители дум» (Короленко, Вересаев, Кропоткин, Вера Фигнер, соратник Александра Ульянова Новорусский), с которыми Ленин предпочитал заигрывать.

   Московский комитет Политического Красного Креста поручил Пешковой важнейший участок работы – посещение тюрем. Уж ей-то, носящей фамилию «буревестника» революции, большевики не посмеют отказать. Ан нет, все же попытались запретить. Вот как рассказывала об этом сама Екатерина Павловна (в записи Анны Тимиревой-Книпер): «Когда началась революция, то у нас (Политический Красный Крест) был пропуск во все тюрьмы, и мы свободно там бывали. Мы – это Муравьев, Винавер (Муравьев Николай Константинович – адвокат, председатель Московского комитета Политического Красного Креста в 1918-1922 гг.; Винавер Михаил Львович – заместитель Е. П. Пешковой по «Помощи политическим заключенным») и я. И вдруг пропуск отобрали. Надо было идти к Дзержинскому. Я сказала, что не пойду в Чрезвычайку. Но Муравьев заболел, один идти Винавер не соглашался – пришлось пойти. Дзержинский нас встретил вопросом: «Почему вы помогаете нашим врагам?» Я говорю: «Мы хотим знать, кому мы помогаем, а у нас отобрали пропуск».

   Дзержинский: «А мы вам пропуск не дадим».

   Е. П.: «А мы уйдем в подполье».

   Дзержинский: «А мы вас арестуем».

   С тем и ушли. (Тут глаза Екатерины Павловны заблестели: на другой день дали пропуск.) »

   Пора предоставить слово письмам из тысячелистного эпистолярного фонда «Помощи политическим заключенным», хранящимся в фондах Госархива Российской Федерации. Начнем с писем в защиту арестованной в 1928 году 53-летней Александры Мамонтовой. Первый сигнал поступил из Тарусы от Натальи Поленовой: «Глубокоуважаемая Екатерина Павловна До меня тут в деревне дошло известие об аресте моей племянницы Александры Саввишны Мамонтовой. Недоумеваю, как мог случиться такой факт, зная, как она далека от всякой политики, и волнуюсь за ее физическое и нравственное состояние. Она человек не молодой, с очень больным сердцем и парализованной половиной лица. Такие волнения не могут не отразиться на ней. Очень прошу Вас – по возможности облегчите ей ее положение Простите, что беспокою Вас, но решаюсь на это потому, что столько слышала о Вашем добром человеческом отношении к людям, подвергнутым таким несчастьям».

   Следом Пешковой переслали коллективное обращение на имя председателя ВЦИК Калинина, подписанное художниками М. Нестеровым, А. Васнецовым, музыкантом М. Ипполитовым-Ивановым, режиссером К. Станиславским и др.: «Большое огорчение и тревогу вызвало в нас известие об аресте 22 мая с. г. в музее-усадьбе Абрамцево Александры Саввишны Мамонтовой, дочери замечательного самородка, художественного деятеля недавнего прошлого Саввы Ивановича Мамонтова. Мы, немногие ныне оставшиеся в живых, художники из многочисленных участников «Мамонтовского» кружка, являемся самыми близкими свидетелями деятельности как отца Александры Саввишны, так и ее самой Савве Ивановичу Мамонтову удалось, благодаря его большой художественной одаренности и неподдельному искреннему увлечению искусством, собрать вокруг себя наиболее живую и талантливую часть художников последней четверти минувшего столетия и объединить их В этой художественной и творческой обстановке воспитывалась Александра Саввишна Мамонтова Она является почти единственной виновницей того, что художественное наследие Абрамцева не распылилось: мимолетные наброски, рисунки, этюды к художественным замыслам, опыты по созданию новых форм керамических изделий , всякого рода мемориальные материалы, – все это было с большой заботливостью ею сохранено Вышеприведенные данные о ее жизни и деятельности заставляют видеть в этом аресте результат какого-то печального недоразумения». На тексте этого обращения рукой Пешковой начертана всего одна фраза: «Освобождена».

   Вот еще одно коллективное заявление: «Мы, ленинградские писатели, ходатайствуем о нашем товарище – Виталии Бианки, сосланном на 3 года в Уральск. С 1922 года он был предан исключительно своей литературной работе, которая поглощала все его силы. Путем большого, неустанного труда он создал свой собственный стиль в наиболее ценной области детской литературы – в области художественного изображения мира животных. Критика горячо приветствовала Виталия Бианки как русского Сеттона Томпсона и выражала уверенность, что, когда талант этого молодого писателя созреет, он даст классические образцы прозы этого рода, которая до сих пор была представлена почти исключительно переводами и компиляциями С тех пор, как он сослан в Уральск, в детской литературе образовался пробел, который невозможно заполнить. В. Бианки нужно постоянное общение со специалистами, педагогами и учеными. А также, как зоологу-орнитологу, ему необходимо наблюдать мир животных той полосы, изучение которой составляет его специальность ». Заявление подписали тетка Блока М. Бекетова, Ф. Сологуб, Б. Житков, Е. Замятин, М. Зощенко, С. Маршак, К. Чуковский, В. Шишков, Е. Шварц и другие писатели (всего 33 человека).

   Андрей Белый (Б. Н. Бугаев) просил у Пешковой за свою жену: «Глубокоуважаемая Екатерина Павловна, присоединяю просьбу за К. Н. Бугаеву (бывшую подследственную Васильеву), чтобы ей переменили место прикрепления к Москве до окончания дела об антропософах местом прикрепления к Детскому Селу, иначе нам с ней грозит ряд роковых и неустранимых тягот жизни Еще раз простите за беспокойство и сердечное спасибо за внимание. Борис Бугаев (А. Белый)».

   А вот ходатайство еще за одного «анархо-мистика», за которого просила вся театральная труппа:

   «Театр-Студия Главискусства п/р Ю. А. Завадского, вернувшись с гастролей 18 сего сентября была поставлена в известность о происшедшем аресте руководителя и создателя данного театра – Ю. А. Завадского.

   Мы, работники театра – проработавшие с Завадским несколько лет, создавая театр, признанный в настоящий момент всей рабочей и советской общественностью, – считаем своим долгом и правом просить об ускорении выяснения данного дела…

   За всю нашу совместную работу тов. Завадский был исключительно чутким товарищем, беззаветно и искренно преданным общему делу, работая в течение ряда лет совершенно безвозмездно и неся на себе всю тяжесть неблагодарной черной работы…». (Под обращением стоит 31 подпись: М. Черновой, Е. Сахаровой, С. Зеленовой, Г. Смирновой, Е. Эфрон и др.).

   Пешковой удалось помочь и Виталию Бианки, и Андрею Белому, и Юрию Завадскому.

   Высланный как бывший офицер, «участник и организатор мистических кружков, каббалист и чернокнижник» в село Холмогоры Архангельской губернии, поэт и философ Борис Зубакин обратился к Пешковой по рекомендации своего литсекретаря Анастасии Цветаевой: «Глубокоуважаемая Екатерина Павловна, Анастасия Ивановна писала мне, чтоб я через Красный Крест подал заявление. Исполняю оное. У меня здесь под рукой все имеется, но я живу с ежедневным ожиданием пересылки в места, где нет вовсе книг, где почта за 200 килом. Вдобавок при мгновенном направлении в эти Устьсысольски и Тотьмы – приходится бросать: вещи и белье и даже книги. Мне было поставлено условие – сообщить, кого из ленинградских «мистиков» я знаю? На это я отвечал , что ни с какими ленингр. «мистиками» сношений не имею и их знать не знаю. (Что сущая правда.) Разумеется, я добавил – в письменной форме, что если бы я их случайно сейчас и знал, то считал бы абсолютно некорректным сообщать имена оных. После сего мне и дали столь отдаленную поездку. «Героем» – себя не чувствую, а – идиотом, пожалуй. Преданный Вам Борис Зубакин».

   Сосланный в административном порядке по не менее нелепому делу профессор Московской государственной медицинской школы, главврач I Городской психиатрической больницы Алексей Любушин писал Пешковой из Томска: «Более 1/2 года тому назад я был выслан из Москвы в Нарымский край, причем мне в Московском ГПУ была поставлена в вину демонстрация на клинической лекции студентам 5-го курса душевнобольного Ш. – бывшего сотрудника Ч. К. После проведенного тщательного расследования моего дела в настоящее время едва ли у кого-либо останется уверенность, что этот больной демонстрирован мною с какой-либо злонамеренной целью. В данный момент я и сам сознаю, что невольно допустил большую ошибку, не приняв во внимание политического момента ».

   Но больше всего писем на имя Пешковой поступало от уходящих в тень тех, кто, как писал Твардовский, «рядом шли вначале, подполье знали и тюрьму». Вот один из многочисленных примеров – коллективное заявление, подписанное ссыльными социалистами А. Каплан, Р. Богорад, М. Богорад, Е. Богорад, Ф. Лысовым, А. Рожковым и другими (всего 17 подписей), решившими на свою голову отметить юбилей создания РСДРП:

   «14-го марта с. г., в день 25-летия Российской Социал-Демократической Рабочей Партии, находящиеся в г. Оренбурге политические ссыльные – социалисты собрались на квартире у одного из своих товарищей отпраздновать это историческое событие. Несмотря на интимный характер празднества, все участники его (23 чел.) были арестованы и препровождены в подвал при комендатуре Оренбургского ГПУ В подвале арестованных продержали 7 суток без всякого допроса и без предъявления какого бы то ни было обвинения. Затем им было объявлено о высылке их в разные места Киргизии ».

Только ли «левакам» помогала Пешкова?

   Иногда мемуаристы писали о том, что организация, возглавляемая Пешковой, будто бы оказывала помощь преимущественно членам левых партий. Пора опровергнуть этот стереотип. Хотя среди подопечных Екатерины Павловны было множество анархистов, социал-демократов и эсеров, в действительности «Помощь политическим заключенным» помогала всем категориям репрессированных, без исключения.

   Вот, к примеру, маленькая записка от известного православного миссионера, епископа Андрея (в миру князя Александра Ухтомского), по инициативе которого осенью 1918 года в Томске был созван «Малый Поместный Собор» из представителей духовенства освобожденных от большевиков территорий: «Дорогая Екатерина Павловна, приходил от всей души поблагодарить Вас за любовь и внимание Ваше ко всем страждущим и ко мне грешному. Простите, что не могу ожидать Вас. Земной поклон, Андрей, Епископ Томский и Уфимский. 1923, мая 3».

   Незадолго до своего ареста и ссылки в Среднюю Азию преосвященный Андрей получил от находившегося под домашним арестом патриарха Тихона право тайно рукополагать кандидатов для возведения в сан епископов. Очутившись в Ташкенте, владыка тайно постриг в монашество и рукоположил в епископы главного врача городской больницы Войно-Ясенецкого. Через некоторое время знаменитый хирург был арестован и доставлен в Москву. Находясь в бедственном положении, он обратился к Пешковой: «Прошу выдать мне: 1. – Шапку зимнюю; 2. – Валенки; 3. – 1 пару белья; 4. – Рукавицы. Епископ Лука (профессор-хирург В. Ф. Ясенецкий-Войно). Бутырская тюрьма. 17 коридор, 79 камера. 22. X. 1923». Впоследствии он писал в автобиографии: «Все арестанты, в том числе и я, получили небольшие тулупчики от жены писателя Максима Горького…»

   Супруга престарелого настоятеля храма Христа Спасителя протоиерея Иоанна Арсеньева обратилась к Пешковой с «прошением»: «Помня, с какой отзывчивостью к моему горю отнеслись Вы тогда, когда мой муж Иван Васильевич сидел в Таганской тюрьме (Вы вызвались тогда хлопотать об его освобождении, но Вы вскоре уехали, а моего мужа скоро освободили), я теперь осмеливаюсь слезно просить Вас похлопотать о его освобождении в данное время, потому что он, вызванный на допрос, до сих пор не вернулся домой. 12 ноября у нас в квартире был обыск, в результате которого отобрано воззвание патриарха Тихона (2 экземпляра) и некоторые другие воззвания (митрополита Макария по поводу юбилея 1812 г. и воззвание Хотовицкого к верующим) …»

   Равным образом Пешкова и ее помощники помогали православным и мусульманам, католикам и толстовцам, грузинским меньшевикам и сионистам, участникам красного, белого, зеленого и иных движений, всех цветов радуги. Осмелюсь высказать одно предположение: не оттого ли «Помполит» просуществовал целых два десятилетия, что о здравии Екатерины Павловны молились сотни пастырей и их прихожан?

   Напоследок еще два достопримечательных ходатайства:

   «Многоуважаемый Михаил Львович.

   В начале декабря Вы известили родных, что дело А. В. Короткова заканчивается. Подтверждения этого родные не получили. После Вашего извещения была выслана в «Политпомощь» посылка с зимними вещами. Не откажите известить, в каком положении дело. Не в лазарете ли заключенный и имеет ли смысл послать деньги на питание?

   Простите, что беспокою Вас.

   А. Ахматова.

   Мой адрес: Фонтанка 34, кв. 44».

   «Многоуважаемая Екатерина Павловна,

   3 мая 29 г. я послала в М. О. Г. П. У. 3 прошения о разрешении на свидание с сосланным в Соловки 31 окт. 28 г. Димитрием Сергеевичем Лихачевым для меня – матери, его отца и брата, ответа пока не получала. Т. к. это связано с отпуском моего мужа, то я решилась обратиться к Вам с просьбою походатайствовать о нас. Прошу Вас уведомить меня заранее. Вас очень благодарю и извиняюсь за беспокойство.

   Вера Семеновна Лихачева. Ул. Красных Зорь, № 54, кв. 54».

Политический Красный Крест располагался по соседству с Лубянкой

   Рассказ о «Помощи политическим заключенным» будет неполон, если не передать обстановки, царившей в стенах этого удивительного учреждения. Вот как описывал свой визит к Пешковой Лев Разгон:

   «…Это было, вероятно, году в 25-м. На Кузнецком, 24, помещались курсы Берлица. Это были курсы, где по какой-то системе, придуманной неизвестным нам, еще довоенным Берлицем, быстро научали иностранным языкам. Меня понесло на эти курсы потому, что мой двоюродный брат в это время был в Китае начальником Политуправления у Чан Кайши. Меня с безумной силой тянуло делать революцию в Китае, кузен мой обещал меня забрать с этой целью к себе при условии, если я выучу французский язык… Я быстро взбегал по лестнице на третий этаж.

   Лестница никогда не бывала пустой. Потом уже, много-много лет спустя, я вспоминал, что, кроме меня и мне подобных – веселых, беспечных, часто элегантных, почти всегда молодых, – по этой лестнице подымались и другие люди: пожилые или молодые, одетые хорошо или плохо, но все с печатью горя на лице, все неулыбающиеся, озабоченные. Мы вместе входили или взбегали по лестнице и расходились: одни направо – на курсы Берлица, другие налево. Дверь налево почти всегда открыта, поэтому не видна маленькая вывеска на ней: «Политический Красный Крест»… Коридор в нем разделял четыре небольшие комнаты. В самой маленькой из них – два стола. За одним – Екатерина Павловна Пешкова, за другим – ее бессменный помощник Винавер. В другой комнате что-то вроде бухгалтерии. Самая большая комната почти всегда забита людьми: ожидающими! И еще одна большая комната, заставленная ящиками и продуктами, бельем, одеждой… Сюда обращались родственники эсеров, меньшевиков, анархистов: родственники людей из «партий», «союзов» и «групп», созданных, придуманных в доме неподалеку, за углом направо. Здесь выслушивали женщин, стариков и детей и здесь их утешали, успокаивали, записывали адреса, чтобы невероятно скоро сообщить, где находится их отец, муж, жена, мать, брат, сын…»

   Другой визитер (и совсем даже не социалист, а потомок древнего княжеского рода), автор «Записок уцелевшего» Сергей Голицын вспоминал: «Помещалось оно на Кузнецком мосту, дом 24. Теперь тот скромный двухэтажный дом разрушен, а на его месте построено высокое, принадлежащее КГБ здание. Там на первом этаже находится бюро пропусков. А раньше никакой вывески не было, вернее, у небольшой двери висела вывеска «Курсы Берлица». Вы поднимались по лестнице на второй этаж и шли по длинному коридору, где направо и налево были комнаты, принадлежавшие этим курсам, коридор упирался в стеклянную дверь, и только тут, при тусклом свете электрической лампочки, замечалась небольшая вывеска: Политический Красный Крест, прием юриста в такие-то дни, в такие-то часы, прием Е. П. Пешковой в такие-то дни, в такие-то часы.

   В кабинет самой Екатерины Павловны допускались по записи, однако мой отец проходил к ней без очереди. И он и моя мать знали ее еще до революции – вместе подвизались в Обществе охраны материнства и младенчества. Увидел я ее впервые, когда она с туго набитым портфелем в руках, красивая, эффектная, стройная, в кожаном пальто, в кожаном шлеме летчика, вышла скорыми шагами из подъезда курсов Берлица, села в коляску мотоцикла и покатила в сторону Лубянской площади. Она всегда ездила в ГПУ таким способом, хотя пешком пройти было два шага.

   Со слов Павла Дмитриевича Корина знаю, да это и без меня достаточно широко известно, что вся семья Пешковых – сам писатель-классик, жена, сын с невесткой были близки с членами коллегии ОГПУ, а Ягода и его присные являлись постоянными посетителями дома на Малой Никитской и на даче Горького и числились его друзьями. Знаю, что Екатерина Павловна, минуя охранительные посты и секретарей, прямо проходила в кабинет Ягоды и в особо вопиющих случаях не просила, а требовала, и не просто смягчения участи заключенных, а их освобождения».

   До сих пор нет полной ясности о подноготной взаимоотношений Пешковой с чекистским руководством. Но домыслы о ее якобы тайной службе в структуре ГПУ не имеют ничего общего с реальностью. Положим, связь с Ягодой, ухаживавшим за «Тимошей» (домашнее имя невестки Пешковой Надежды), не вызывает особенного удивления. Наиболее правдоподобное объяснение того, почему именно ей позволили возглавить «Помполит» после ареста и высылки когорты старых работников Политического Красного Креста в 1922 году, заключается в том, что у руля ГПУ тогда стояли поляки Дзержинский, Менжинский и Уншлихт, а Екатерина Павловна была тесно связана с Польшей. После окончания советско-польской войны, с осени 1920 года она официально занималась поиском и возвращением на родину легионеров Пилсудского. Впоследствии она была даже награждена знаком Польского Красного Креста. Однако безоблачными отношения Екатерины Павловны с верхушкой правившей партии и с ее лубянскими «меченосцами», разумеется, не были.

   Актриса театра Вахтангова Дарья Максимовна Пешкова рассказывает о бабушке: «Когда снимался фильм Юткевича «Аппассионата» о Горьком, меня пригласили на роль Екатерины Павловны. В фильме был такой эпизод: Ленин, уходя из гостей от дедушки, говорит: «До свидания, дорогой Алексей Максимович. До свидания, милая Екатерина Павловна». После того как картина была отснята, бабушку пригласили на ее просмотр. Она консультировала съемки фильма, и поэтому все аксессуары квартиры Горького были показаны достаточно точно. Но, посмотрев картину до конца, она помрачнела и произнесла: «В вашем фильме есть грубая политическая ошибка. Я категорически требую, чтобы эпизод с прощанием был переснят. У меня были очень сложные отношения с Владимиром Ильичом. Он никогда не обратился бы ко мне со словами «милая Екатерина Павловна». Естественно, ее уверили, что переснимут, но в результате оставили, как и было».

При Сталине роль «Помполита» свелась к справочному бюро

   Жизнь и деятельность Пешковой и ее коллег-правозаступников (как в то время, до появления слова «правозащитники», они сами себя именовали) по-прежнему остается за кадром для широкого зрителя и читателя. Полагаю, что это только начало разговора. Напоследок приведу еще один случай, о котором я недавно узнал у Марфы Максимовны Пешковой: «Когда Ягода спросил бабушку: «Когда же вы закроете вашу лавочку?», она ответила: «Через день после того, как вы закроете свою». Черный юмор истории заключался в том, что ГПУ неожиданно было ликвидировано раньше, чем «Помполит»…

   Одним из принципов работы Политического Красного Креста с дореволюционных времен было условие недопустимости финансирования за счет властей. Средства в «Помощь политическим заключенным» поступали от эмигрантских организаций, нелегальных партийных Красных Крестов эсеров и меньшевиков, от Черного Креста анархистов, деятельной участницей которого была, кстати, Лидия Корнеевна Чуковская. Большую активность проявлял нью-йоркский Международный комитет помощи политзаключенным в России, привлекший к своей работе Герберта Уэллса, Томаса Манна, Бернарда Шоу, Ромэна Роллана, Анатоля Франса, Альберта Эйнштейна и других западных интеллектуалов. До поры до времени в Москве устраивались благотворительные концерты, спектакли, лекции, литературные чтения и лотереи в пользу политических. На них выступали известные артисты, музыканты, писатели. Филантропам из «Помполита» старались помочь Викентий Вересаев, Михаил Чехов, Александра Львовна Толстая, свояченица Короленко Прасковья Ивановская, соратник Бакунина Михаил Сажин… Увы, со временем вспомоществования иссякли, и функция помощников Пешковой свелась к роли справочного бюро. Да и с этой задачей справлялись с трудом, так как с каждым годом поток осужденных становился все больше и больше.

   Когда же на смену Ягоде пришел Ежов, «Помощь политическим заключенным» была упразднена. В то время Пешкова ничего не смогла сделать даже для облегчения участи схваченного Винавера. Лишь в послевоенный период, после того как ее внучка вышла замуж за сына Берии, Екатерине Павловне удавалось изредка замолвить за кого-нибудь слово. Порой случались и казусы. Марфа Максимовна Пешкова вспоминает: «Когда я жила в семье Берия, бабушка не считала нужным звонить и заранее предупреждать о своем приходе, хотя это было принято для всех других лиц. Она запросто подходила к воротам и говорила охране, что пришла к своей внучке. Ее были вынуждены впускать. Бабушка приходила обычно по воскресным дням, когда хозяин тоже был дома. Хорошо помню случай, как она принесла с собой большой список фамилий арестованных людей, за которых, как она говорила, «ручается головой». Представьте себе, что сам Лаврентий Берия, узнав об очередном визите бабушки, весь воскресный день до ее отъезда был вынужден просидеть взаперти у себя в кабинете. Или другой эпизод, характеризующий бабушку. После того как я была задержана вместе с другими домочадцами Берия на его даче в 53-м году и провела 24 дня под домашним арестом, она позвонила Молотову и резким тоном потребовала моего незамедлительного освобождения, поскольку я была на восьмом месяце беременности. И меня освободили».

   «Холодное лето», слегка разогревшее сталинскую «мерзлоту», вскоре сменилось «оттепелью». Уже на закате отпущенных ей лет Екатерина Павловна продолжала хлопоты по реабилитации своих давних подопечных – эсерки Ирины Каховской, Анны Тимиревой-Книпер… Вскоре после политического падения освободителя сотен тысяч зэков в октябре 1964 года Пешкова тяжело заболела и больше с постели уже не поднялась. В этом, безусловно, есть что-то символическое. Хоронили ее на Новодевичьем, аккурат между могилами жертв и палачей. «Метаистория», сказал бы бывший лагерник Даниил Андреев, спящий вечным сном где-то неподалеку.

Ярослав Леонтьев

    Еженедельная независимая газета РУССКАЯ ГЕРМАНИЯ

    В Берлине — РУССКИЙ БЕРЛИН

    В регионе Рур / Рейн — РЕЙНСКАЯ ГАЗЕТА

N- 24/2005 20.06 — 26.06

РУССКАЯ ГЕРМАНИЯ