До самого недавнего времени писатель Сергей Лукьяненко был, что называется, широко известен в узких кругах. Нет, конечно же, его книги расходились миллионными тиражами, было и довольно внушительное число поклонников его таланта.

Однако поcле выхода на экраны блокбастера «Ночной дозор» Сергей проснулся знаменитым – не меньше иных звезд шоу-бизнеса. Перед началом интервью он попросил нас: ни слова о «Дозоре». Мол, все, что мог, уже сказал. И это условие корреспондент «Трибуны» в меру сил старался выполнять. Правда, так и не выполнил…

– Если не хотите говорить о «Ночном дозоре», то давайте тогда начнем с самого любимого писателями вопроса: над чем вы сейчас работаете?

– Над новым романом, который пока не имеет названия. Сейчас он написан где-то на четверть. Пишется, конечно, медленнее, чем хотелось бы, – из-за всех обстоятельств, связанных с «Дозором» и сопутствующими вещами. В нескольких словах – это роман о месте, которое человек занимает в жизни: кем он может в жизни быть, кем он может стать и как он может место в своей жизни потерять. Самый обычный молодой человек – ни плохой, ни хороший, ни примечательный, ни бездарный, придя домой, обнаруживает, что в его квартире живет незнакомая женщина. Его не узнают соседи, его начинают забывать друзья, у него в руках рассыпаются документы, и он оказывается буквально стертым. Такое вот начало.

– Впечатляет. А чего, по-вашему, не хватает российской фантастике?

– Нам традиционно не хватает умения строить миры. Западная фантастика обычно отталкивается от создания необычного интересного мира, куда помещаются совершенно обычные герои. И автор смотрит, как они будут жить в этом мире. Мы же обращаемся именно к человеку, а не к обществу.

– А как же быть с расхожим представлением о том, что русские – великие коллективисты?

– На самом деле это полная ерунда. Никакого коллективизма у нас как раз нет. Это прекрасно видно по национальной литературе, где в каждой книге на первом плане – герой-одиночка. Нам очень важно покопаться в душе. Если сравнивать литературу с кинематографом, то западная фантастика сродни голливудским фильмам – с размахами и сумасшедшими спецэффектами. Наша же – скорее похожа на картины Ларса фон Триера, где действие происходит при минимуме, а то и при полном отсутствии каких бы то ни было декораций. Но нельзя сказать, что зарубежный подход хуже. Ведь даже в процессе создания красочных декораций разбираются важные вопросы социума, вычисляются общественные механизмы и закономерности.

– Есть мнение: сегодняшняя популярность фантастической литературы объясняется тем, что для многих читателей (да и писателей) она является разновидностью эскапизма, бегства от действительности. Вы с этим согласны?

– Безусловно. Особенно это касается такого жанра фантастики, как фэнтези, живущего во многом по законам детектива. Мы знаем, чем закончится детектив, – сыщик найдет убийцу, преступник будет наказан. Точно так же и фэнтези: человек, ныряя в этот роман, знает, что в конце концов черный властелин будет повержен, все главные герои уцелеют, за исключением одного или двух, по которым было понятно, что они привлечены автором для того, чтобы пострадать за дело добра. Но читателю это все равно нравится. Он таким образом отдыхает от нашего мира.

– Во времена СССР писатели-фантасты больше любили представлять космические миры. А почему, по-вашему, постперестроечная фантастика ушла из космоса?

– Нет, космос в сегодняшней литературе есть. Просто он по-разному и забавно описывается. Есть большое количество авантюрной, приключенческой космической фантастики, это своего рода космические оперы, где летают и сражаются эскадры звездолетов или где отважные герои спасают отважных принцесс. Космическая «опера» жила, жива и будет жить всегда. Также сейчас существует такое забавное направление, как космическо-патриотическая фантастика. Например, в этом жанре написана последняя дилогия Ника Перумова «Череп на рукаве» и «Череп на небесах» и несколько последних книг Александра Зорича. Это довольно любопытная литература, обнаруживающая важную социальную тенденцию: любой народ, особенно когда страна находится в состоянии глубочайшего национального унижения, нуждается в позитивной мифологии, в утверждениях о том, что скоро все будет хорошо, что мы победим и воспрянем. Но поскольку проецировать этот позитив на пять–десять лет смешно и как-то уже слишком фантастично, берется далекое будущее и пишется про то, что рано или поздно и звезды будут наши, и станем мы сильные и непобедимые.

– Что будет представлять фантастика, скажем, через пять лет?

– На 90% она останется развлекательной и массовой. Это неизбежно. Появится огромная доля фэнтезийных романов. Романы с приключениями тела, с массой драк, погонь. Иногда это бывает написано хорошо. Иногда даже замечательно. Но в большинстве случаев это все-таки одноразовая жвачка. А оставшееся место будет занимать та фантастика, которая пытается найти нестандартные приемы. Ведь интересным может быть все что угодно, если это необычно.

– После триумфа фильма «Ночной дозор» о вас стали писать в колонках светской хроники, вас воспринимают как человека из шоу-бизнеса. Хорошо это или плохо лично для вас?

– Хорошо то, что у меня за последний год примерно в пять раз выросли тиражи. Естественно, это приносит и моральное, и материальное удовлетворение. Но остается гораздо меньше времени для работы. К тому же личной свободой приходится жертвовать. Теперь узнают на улице. Грубо говоря, прежде можно было встать на улице и высморкаться в два пальца, не опасаясь, что тебя узнают и скажут: «Блин! Известный писатель, а что делает!»

– Каков секрет успеха от Сергея Лукьяненко?

– Если бы я только мог точно его знать! Наверное, не стоит пытаться подстраиваться под массовые вкусы. Потому что автор становится известным только тогда, когда он пишет действительно свое.

– Ваши коллеги говорят, что вы – один из немногих литераторов-профессионалов, который работает на себя и ни на кого больше. Трудно ли вам было этого добиться?

– Трудно. Потому что когда писатель понимает, что он не может совмещать работу ради куска хлеба и литературу, как правило, к этому моменту он еще не может себя литературой прокормить. А уход с работы – это психологический слом. Сам уход вовсе не означает, что сейчас человек немедленно и радостно сядет и примется писать в два раза больше, чем обычно. Придется еще перестроиться. Не многие выдерживают испытание.

– А вы сами как давно находитесь в состоянии свободного полета?

– Достаточно давно. Это было еще в Алма-Ате, лет десять—двенадцать назад. Я окончил медицинский институт и год проработал по специальности, потом ушел работать в журнал «Миры». Но потом он закрылся. И передо мной встал выбор – либо возвращаться в медицину, либо продолжать писать. Жена у меня на тот момент была студенткой. Помощи у родителей мы не просили. Собственно, и морального права на это у нас не было. Мы с женой поговорили и рискнули попробовать. В течение нескольких лет я писал, никто это, естественно, не печатал. Жили почти впроголодь. Отечественную фантастику тогда не печатали вообще. Считалось, что читатель жаждет только американских образцов. Что они пишут гораздо лучше. Но оказалось, что и там ерунды хватает с лихвой. И когда читатель «наелся» американской фантастики и потребовал: «Дайте-ка посмотреть, что пишут у нас!», — оказалось, что и у нас имеются книги, и они нравятся, и их можно издавать.

– Есть мнение, что писатели – очень склочная публика. Внутри них постоянно возникают интриги, грызня. К фантастам это тоже относится?

– Есть и определенные склоки, встречаются и одиозные фигуры. Но в гораздо меньшей мере, чем в другой жанровой литературе. Во-первых, фантастика всегда была неким жанром-изгоем. Ее и печатали меньше, и представители «большой» литературы ее презирали. Это было чуть выше составления кроссвордов, но чуть ниже писания юморесок. Общее чувство гонимости – примерно то же заставляло евреев в средневековых городах сбиваться в гетто – объединило фантастов. На своих посиделках они пели грустные фантастические песни, пили горькие фантастические напитки и всячески друг другу помогали. Когда же началась вольная коммерческая деятельность, ситуация стала обратной – фантастику стали печатать и читать, а мэйнстримовская литература упала до каких-то крошечных тиражей. Авторы мэйнстрима, конечно, жутко растерялись, и было отчего. А с другой стороны, у них появился еще больший повод презирать фантастику. Поэтому в нашем небольшому кругу склоки распространены слабо. Нет, конечно, они периодически бывают, возникают споры: кто правильно, а кто неправильно пишет, кто первый что-нибудь придумал, кто внес больший вклад в мировое фантастикоделание…

– Замыслы ваших произведений – плод вдохновения или холодного расчета?

– У меня очень странно рождаются замыслы. Я начинаю «плясать» от какой-то совершенно маленькой ситуации, не зная, как она будет развиваться дальше. Иногда это может быть только фраза. Например, однажды я начал с фразы: «В тебя можно влюбиться?» Я ее написал, даже не зная, кто этот вопрос задает и в какой ситуации. Или еще в одной книге герой умирает в самом начале. Потом, естественно, его воскрешают. А раз так, то, значит, не его одного. И вообще – воскрешение из мертвых поставлено на поток и производится на коммерческой основе. И возник роман. Хотя есть такие писатели – и я их хорошо знаю, – которые заранее рассчитывают все до мелочей и строго следуют этой схеме. И в этом тоже нет ничего плохого! Зато они защищены от ляпов, которые лично я иногда совершенно случайно допускаю.

«Трибуна» №37 (9943), 4.03.05