(«РК»). Позвонил знакомый, огорошил неожиданным вопросом: «Ты как относишься к Вилли Токареву?». Пауза. А действительно – как? В детстве было понятно: дома или у соседей бабины с полузапрещенными, не всегда приличными песнями. «И не отвадишь от рыбалки даже палкой, люблю рыбалку как спортсмен, как человек…», «Вино не пью, вино мне пить не интересно, а пиво гонят из угля и из смолы…», а главное – «Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой…». Клянусь, мне долго казалось, что Токарев поет про меня, и «маленький» – это буквально. Дошколенок.

Народный казак России, или Заслуженный еврей Брайтон-Бич

Главные эстрадные голоса той поры звучали торжественно, имена носили соответствующие: Иосиф, Лев, Эдуард. Бардовская духовная оппозиция называлась честно и строго: Владимир, Булат, Юрий. Но была еще каста блатных шансонье, которых народ удостоил ласковым панибратством: Саша (Новиков), Аркаша (Северный), Вилли (Токарев)…

В 1974-м, когда Вилли покинул Союз, мое поколение под стол пешком ходило. В 89-м, когда он впервые после долгого перерыва ступил на родную землю, мы занимались любовью и поступлением в институт. А вскоре обрушились разные судьбоносные события, окончательно затмившие возвращение Вилли Токарева. Мы забыли, что этот человек был нашим Колумбом. Он открыл нам свой Нью-Йорк – еврейский, эмигрантский, кабацкий, задолго до того, как Большое Яблоко перестало считаться загадочной планетой в далекой галактике.

Вилли Токарев по происхождению кубанский казак, в юности плавал матросом на торговом судне, окончил музыкальное училище при лениградской консерватории, играл, пел, сочинял, уехал, вернулся, в ноябре минувшего года отметил свое 70-летие… Сегодня его называют символом (а также секс-символом) русского шансона. У Токарева черные усы, молодая жена, двое маленьких детей: дочь – Эвилина Виленовна, пяти лет и сын – Милен Виленович, полтора года. Почему они «виленовичи»? Потому что настоящее имя их отца раскладывается на три источника, три основные части: Владимир Ильич Ленин…

Небоскребы оказались не так страшны, как он намалевал их в своей главной песне. Во всяком случае, нынешнее местожительство Токарева – высотка на Котельнической. Здесь у него квартира (правда, всего лишь на третьем этаже), а подвал Вилли арендует под звукозаписывающую студию, оборудование для которой привез из Нью-Йорка.

– Вилли, вы здесь кого-нибудь пишете, кроме себя?

– Нет, никого. Просто удобно: в любое время, хоть ночью, проснулся, захотел поработать, пошел, поработал. Когда у меня в Америке была своя студия, я вообще такой кайф ловил… Свободная страна и при этом моя личная свобода творчества. Получалась свобода абсолютная. Почти.

– Вы сейчас много работаете? Много концертов даете?

– На днях еду в Краснодар. Потом улетаю в Израиль, где у меня будет двадцать концертов, все билеты уже проданы. Мне стоило больших трудов перенести два израильских концерта, потому что 16 февраля я должен быть в Люксембурге. Там будет презентация фильма, где использована моя музыка. Я приглашен и даже дам маленький концертик. Потом – опять в Израиль, заканчивать гастроли. В Москве я выступаю регулярно в ночных клубах. Не выступаю на большой сцене, потому что большие сцены практически всегда заняты и очень дорого стоит рент. 15-20 тысяч долларов вы можете заплатить, чтобы выступить и ничего не заработать. Покупаешь себе рекламу. А мне реклама не нужна. Моя реклама – это песни мои, которые люди помнят до сих пор. Я выхожу на улицу, машины останавливаются, люди кричат: Вилли, Вилли!..

– Вы без охраны ходите?

– Без! Когда в 89-м году дали мне двух амбалов, они мешали мне общаться с людьми, они мешали мне жить. Я сказал: ребята, уберите это.

– В 89-м вы впервые приехали в Союз из Штатов, так?

– Впервые после 15 лет отсутствия. Я приехал по приглашению Госконцерта, и у меня были триумфальные гастроли по всему Советскому Союзу. Потом я опять уехал в Америку. В 90-м покойный Юлиан Семенов предложил мне выступить на открытии газеты «Совершенно секретно». Там меня увидел Эдуард Смольный и сказал: оставайся, не езжай в Америку, забудь ее вообще, мы сделаем концерты. И он сделал концерты – от Украины до Камчатки. Полгода, наверное. Я заработал тогда хорошие деньги, везде были переполненные залы, стадионы. Это было как награда за все, что я до того пережил. Я ведь приехал в Америку, у меня пять долларов было в кармане. Если бы я был еврей, мне бы было легче там. Евреи друг другу помогают.

– А притвориться?

– Мог. Но я решил в этой стране жить честно. Хотя я и в Советском Союзе жил честно.

Начало моего пути американского было очень трудным. Когда я таксистом работал, меня четыре раза грабили с пистолетом, могли убить спокойно. Я уже привык. Четвертый раз уже не боялся.

– Черные грабили?

– Черные, пуэрториканцы. Белые даже. Однажды симпатичная девушка села, и с ней молодой человек. Одеты красиво. Завезли меня куда-то в Квинс и приставили пистолет к голове. Я всегда с юмором относился к этому делу. Брал себя в руки и старался шутить в меру обстоятельств. Один негр-наркоман хотел меня застрелить, так я ему стал русские анекдоты по-английски рассказывать.

– Сколько же вы шоферили?

– Четыре года. Собирал деньги, чтобы выпустить свою первую пластинку. «В шумном балагане». После нее вся моя жизнь перевернулась с ног на голову, в хорошем смысле слова. Через месяц я был завален чеками. Сначала Америка, потом пошла Канада, Европа, Австралия, даже Япония. Благодаря этой пластинке, я получил популярность во всем мире, много гастролировал.

Я пел в ресторане «Одесса» на Брайтон-Бич. Это как Мекка была для тех, кто приезжал в Америку. Послы, писатели, политики – все приходили именно в «Одессу». Однажды привезли группу учиться маркетингу, им говорят: завтра у вас выходной, пойдемте в Метрополитан мьюзеум. А они говорят: не, не, к Вилли Токареву! Каждый день забит ресторан был. И когда я с триумфом вернулся из Советского Союза, мне стали платить полторы тысячи долларов за четыре дня. И три дня – выходные. До этого я, знаете, сколько получал? Сто двадцать долларов в неделю, без выходных.

– А на что вы жили?

– На чаевые. Там так принято.

– В 1985 году вы написали «По воскресеньям самолеты улетают, репатрианты возвращаются в Союз». И дальше: «Вот потихонечку нашу шумный Брайтон тает, я не лечу, я буду здесь, я остаюсь». Однако же улетели вслед за остальными…

– Понимаете, мои песни – это не только мое мнение. Они носят собирательный характер. Хотя тогда я тоже так думал: я не лечу, я остаюсь. Когда меня пригласил Госконцерт, меня предупреждали: зачем тебе это нужно, тебя посадят. А я шутил: я и так сижу в тюрьме, только с усиленным питанием. Имея в виду Америку. На самом деле это не так, конечно. Америка, если ты там родился или уехал туда маленьким, это страна потрясающая. А я уехал поздно, сорок лет мне было.

Я в Советском Союзе работал в лучших коллективах страны. И был материально очень хорошо обеспечен. У меня была кооперативная квартира, я мог зимой покупать помидоры. За что был вызван в ОБХСС: а на какие средства вы покупаете помидоры зимой? Когда я им показал корешки почтовых переводов за песни на радио, они сказали: извините, продолжайте покупать.

Я работал в ансамбле «Дружба» с Броневицким и Пьехой, с Жаном Татляном, с гениальным дирижером Анатолием Кролом, с гениальным пианистом Борисом Рачковым. Я контрабасист, но у Крола и Рачкова научился еще и аранжировать, и когда приехал в Америку, мне никто не нужен был, я все мог делать сам. Песни, которые я сочинял, пели Пьеха, Муллерман, Горохов, Майя Кристалинская, я получал неплохие авторские…

– А что из вашего пела Кристалинская?

– «Дождь». Была такая песенка: «Дождь – ну и пусть, гром – ну и что ж, я не боюсь, ты не придешь». Очень популярная.

– Зачем же вы уехали?

– За свободой творчества.

– Ой ли?

– В Советском Союзе я не имел права писать правдивые песни. Я писал о том, что уже напечатано в газетах, только с юмором. Но мне говорили: газета – это одно, а песня – это динамит.

– Вы ведь про Брежнева песен не сочиняли?

– Нет. Я писал песни безобидные, хотя и сатирические. Но их не принимали.

– Высоцкий, между прочим, не уехал.

– Он уехал. Он жил во Франции. Он обрел Марину Влади и мог выезжать, куда хотел. У меня бы такая возможность была, я бы тоже не уезжал. Он взял и выпустил свой альбом во Франции.

Я Высоцкого в Советском Союзе не знал и не слышал даже. Однажды услышал в Америке, думаю, кто это написал так здорово, что-то там про трактор было… Какой смелый человек, какие вещи пишет. Я купил все, что было в Америке издано, начал изучать его творчество. Шемякин мне много рассказал о нем; его личный директор, Высоцкого, который теперь живет в Америке, тоже рассказывал. Я знаю о Высоцком столько, что здесь в России это и говорить не надо, потому что может быть неприятно кому-то из его окружения.

– Итак, вам захотелось уехать в Америку. Как вы это осуществили чисто технически?

– Я получил приглашение от моих друзей из Израиля. Тогда все ехали в Израиль. В Америку никого не пускали. Это уже в Риме они решали, куда дальше ехать. Так вот, меня вызвали на партком и говорят: вы куда едете, в Израиль, вы же русский человек! Да вы знаете, что это за государство?! Самое главное, что убеждали меня евреи. Я не выдержал. Говорю: ладно, хорошо, не поеду. А друзья говорят: Вилли, ты все уже сделал. Напротив твоей фамилии большая «птичка». Ты здесь будешь изгоем. Пусть новый вызов тебе пришлют и уезжай отсюда. Опять меня вызывают: почему вы уезжаете? Я не могу им сказать: здесь свободы нет. Говорю: я хочу там учиться музыке. Они: поступайте у нас…

– Действительно: улица Герцена, государственная консерватория.

– Но я решил не сдаваться. И тут приехал в СССР Ричард Никсон. И всех неугодных они смели метлой, выгнали просто из страны. Сказали: через пять дней чтобы вас тут не было. Мне не разрешили взять контрабас, сняли с меня крест, отобрали ноты, но разрешили вывезти сто долларов. Я уехал сначала в Вену, потом поездом до Рима и стал ждать своей участи. Почему я хотел именно в Америку? Во-первых, я играл в джазовом оркестре у Крола и хорошо знал американских авторов. Во-вторых, фильмов много смотрел. Хотя американское кино носит лакировочный характер, я в этом убедился, как только ступил на американскую землю. В основном эта продукция создана, чтобы зомбировать людей. Может быть, даже в хорошем смысле слова. Дать отдых нервам.

Обычно в Риме подолгу ждали решения, а я уже через месяц оказался в Штатах. Мне сказали: у вас прошлое хорошее. Я удивился: откуда американцы знают про мое прошлое? А мне говорят: американцы все знают, не хуже КГБ. Попал я в Толстовский фонд. К дочери Льва Николаевича Толстого, Татьяне Толстой, она тогда была жива…

– Анекдот: Вилли Токарев в толстовском фонде.

– Во-во. Она говорит: кой черт вас сюда принес, у нас фонд и так трещит по швам, а тут еще набираются бродяги всякие. Мне ее прямота понравилась. Меня поселили в страшный отель, на пятидесятом этаже, вниз было страшно смотреть, а мои окна выходили в какой-то колодец. Помню, случилась гроза, – я как будто в преисподней был. Жутко. Пустой холодильник и тараканы ползают. Думаю: да, вот это я попал…

– Тараканы, тараканы, а я маленький такой.

– Да, я скоро написал «Небоскребы». Ходил по городу и ощущал себя очень маленьким. В прямом и переносном смысле.

Значит, приехал я в субботу. В кармане пять долларов. Мне не дали ничего, сказали: в понедельник придете за деньгами. В субботу я купил себе сосиску и кофе, а в воскресенье – только сосиску, потому что в понедельник мне надо было еще на метро проехать до Толстовского фонда. Мне дали какие-то деньги, очень мало, предупредили, что через месяц надо выметаться из отеля, и я пошел искать работу. Сначала никуда не брали: your English is very pure. Тогда я купил себе магнитофончик, кассету, начал учить язык с азов.

Узнал, что на русских балах играет оркестр Перцева, пошел к нему. Перцев говорит: ну шо, приходи, попоешь бесплатно, а потом, если понравишься, так мы тебе и заплатим. Русские всегда снимали для бала отель «Американо» на 7-й авеню, изумительный отель, старинный, там есть номера, которые стоят по пять тысяч долларов в день. Все во фраках, в бальных платьях. Первая волна эмиграции и после войны которые приехали. Такой культурой пахнуло меня… Думаю: ничего себе, какая красота… Я им пел «Подмосковные вечера», «Катюшу», имел большой успех. Мне заплатили 25 долларов, и каждую субботу я пел там. Снял комнату на 161-й улице. Однажды на Уолл-стрит вижу вывеска: Wanted. Сидит негр, слушает джазовую музыку. Мы, говорит, ищем мессенджера.

– Курьера.

– Да. Мы сделали конверсейшн о музыке. Он говорит: ты мне нравишься, я сейчас заменяю босса, давай, работай у меня. Восемь дней я разносил пакеты, по восемь часов в день, по доллару семьдесят пять в час. На девятый день хозяин из отпуска возвращается: «Ваш английский настолько слаб, что вы не имеете права работать в моей фирме». Я в трансе прошел пешком от Уолл-стрит до 161-й улицы и не заметил. Целый день шел.

Потом я перебирал книги у одного богатейшего человека из первой эмиграции. У него были такие экземпляры – с автографами Николая Первого, Второго. Я с них пыль вытирал. Он был человек скупой, сам кушал, а мне никогда не предлагал. Но кое-что платил. Ему нравилось, что меня можно оставить дома, и я ничего не украду и в Россию с его телефона звонить не буду.

Потом я решил поехать на Брайтон. Там одна пекарня, тоже написано Wanted. Нужны уборщики. Мне давали хлеб горячий и платили в неделю около ста долларов. У меня был начальник – негр. И вот однажды он случайно пакет с мукой порвал, мука просыпалась, а он ее лопатой собрал и в чан с тестом бросил. Я говорю: ты что делаешь? А он говорит: пипл нот пигз, ит еврисинг. Люди не свиньи, все съедят.

– По-нашему, пипл хавает.

– И я ушел. Я не мог там работать. Потому что я кушал булочки, которые мне давали, а они, может быть, с крысами. Потом я собрал какие-то деньги, маме послать, поехал в украинскую посылочную. Хозяин спрашивает: шо вы робите? У меня е место, треба хлопчик. Я заполнял квитанции, упаковывал посылки, все они шли в Советский Союз. И в это время у меня, на 161-й улице раздался звонок: «Ваш телефон нам дали в Толстовском фонде. В Карнеги-холл будет концерт эмигрантов со всего мира. Вы хотели бы принять участие? А на чем вы играете? На контрабасе? Нам контрабас не нужен. Нам нужна балалайка. И спойте что-нибудь». Я стал вставать на два часа раньше и репетировать на балалайке, которую долго искал долго по всему Нью-Йорку и нашел на 5-й авеню, в очень дорогом магазине. Она была фанерная. Экзотика.

– Сувенир.

– Да. Она даже не звучала. Но мне ничего не оставалось, как выложить за нее 75 долларов. Настроил ее, более или менее. Приготовил попурри из русских народных песен и песню на английском Ай лефт май хат ин Сан-Франциско. Мне аккомпанировал очень хороший пианист Володя Ратнер. Он тогда аккомпанировал Эмилю Горовцу. Мы прозвучали блестяще.

– Вы так и играли на сувенирной балалайке?

– А на какой? Где они другую возьмут? Они думают: все, кто из России, приезжают со своими балалайками… Я спел «Подмосковные вечера», добил всех окончательно, кричали «бис», а у меня больше нет ничего. Выхожу после концерта, стоят пожилые люди, улыбаются: наши предки из России, мы языка не знаем, у нас свой бизнес, хотите, мы вам предложим работу, а то музыкой вы здесь ничего не заработаете. И я пошел учиться на медбрата, а потом работал у них в таком центре, где одинокие больные, престарелые, увечные, от которых родственники отказались. Тут мне очень повезло. Мне предложили снять квартиру в новом доме на 10-й авеню. Половину квартплаты оплачивает государство, половину я. Я выбрал самую лучшую квартиру, пять комнат, на тридцать пятом этаже, с видом на Манхеттен, и даже статую Свободы видно было из окна. Думал, ко мне семья приедет из Союза.

– Приехали?

– Нет. Их не выпустили, даже разговора не могло быть. Моих сестер, когда я уехал, – у меня три сестры, – вообще с работы уволили…

В этом медицинском центре у меня была начальница негритянка. И мне очень не нравилось, как молодые девочки, тоже черные, обращаются с больными. Чуть что: шат ап, шат ап! Я пожаловался этой начальнице. Она говорит: эй ты, красный, ты откуда приехал, туда и возвращайся! И я попал в немилость.

– Они черные, вы красный. Просто какой-то Стендаль.

– Они начала надо мной измываться. Я пошел к хозяину. Он говорит: «Знаешь, Вилли, тебе лучше уйти. Я не имею права ничего сказать. Здесь расизм наоборот». Я ушел, сел на пособие по безработице и с отличием закончил курсы по ремонту электронных печатных машинок. Но хотел заниматься только музыкой. В это время Советский Союз вошел в Афганистан, американцы начали водку нашу выливать в канавы, флаги рвать. С русскими никто разговарить не хотел. А мы с пианистом Левой Шнейдером сделали очень профессиональную программу. Однажды на 50-й стрит зашли в театральный ресторанчик «Лос Мадрилос». Два хозяина – кубинец и мексиканец. Нам очень нужна была работа. И я спел им «Темную ночь». Наверное, я никогда потом так не пел. Мы работали там семь месяцев. Каждую ночь играли до шести-семи утра, без выходных.

За это время мы с такими музыкантами встречались… И очень хорошо поправили свои финансовые дела. Лева обычно подбирал бычки, а тут каждый день стал курить «Шерман». Одежду купили, поправились. И музыкально очень окрепли. Потом хозяева что-то не поделили, продали ресторан, мы оттуда ушли в ресторан на Брайтон-Бич, там на одних чаевых можно было заработать 500 долларов в день. В день, понимаете?

– Зачем же вы еще в таксисты пошли?

– Я решил, как можно быстрее, заработать денег, чтобы пластинку выпустить. Через четыре года я собрал 25 тысяч, оплатил блестящих музыкантов и выпустил «В шумном балагане».

– С кем из наших знаменитых эмигрантов вы дружили? Может быть, с Крамаровым, Сичкиным?

– Крамаров нашел меня, мы очень мило побеседовали, посидели в ресторанчике. Я удивился, какой он интеллигентный, сдержанный человек. Потом он уехал в Лос-Анджелес, и наши контакты были на уровне телефонных разговоров. А Борис Сичкин, да, это мой друг. Юмориста, равного ему, я никогда не встречал. Он мог из ничего сделать так, что все хохотали. Причем, он использовал ненормативную лексику, но даже дамы не краснели, потому что это было на уровне высокого искусства. Мы вместе давали концерты, и вот однажды я приехал в Америку, на следующий день у нас должен был быть концерт, а ночью он умер…

– А что у вас за история с Япончиком?

– История такая. Я этого человека раньше не знал. Оказывается, он часто бывал в ресторане, но там много людей бывало. Мне передавали приветы от какого то Славы, а что за Слава, я даже не интересовался. Он скромный человек, сидел в сторонке, я его и не видел.

И вот вернулся я после гастролей по Союзу. Через неделю звонок на чистом итальянском языке. Я говорю: донт спик италиан, плиз инглиш. Тогда уже на прекрасном английском человек говорит: нам нужны деньги. Я говорю: у меня нет денег. Ты врешь, ты вернулся с гастролей у тебя деньги есть. Я подумал, шутка. Хотя такие шутки лучше не иметь. На следующий день звонок повторился: у тебя мало времени на размышления. Жутко было. Я рассказал ребятам, они говорят, скажи так: если не хотите иметь дело со Славой, отвяжитесь от меня. Я так и сказал. И только я произнес имя «Слава», там повесили трубку. После этого я проникся таким уважением к этому человеку… Потом – всех тонкостей я не знаю – знаю, что его арестовали. Я написал песню, называется «Слава». И хотел ему передать, когда приехал в Нью-Йорк. Но мне в тюрьме сказали: вы должны месяц ждать. А я опять уехал в Россию. Потом он отбыл свой срок – девять лет, да? – его привезли сюда. Я услышал про это по телевизору и на второй день поехал в «Матросскую тишину». Купил фруктов, плейер, свой диск взял. Наивно думая, что я в России и все-таки пустят. А мне сказали, что у него особый режим, к нему вообще никого не пускают. Начальник тюрьмы пригласил меня в свой кабинет, угостил меня чаем, мы любезно побеседовали. Я предложил дать концерт бесплатно. Но до сих пор мне не позвонили. Судьба Славы меня очень волнует. Пока что он в тюрьме, хотя по всему миру я слышал о нем такие отзывы – дай бог каждому.

– А я такие, что не дай бог никому. Может, вы лучше перед Ходорковским выступите?

– Пожалуйста. Почему нет? Каждый человек может делать ошибки. Хотя я не знаю, делал ли ошибки Ходорковский. Я выступал и в детской колонии, и в женской колонии, и в колонии строгого режима в Оренбурге, где охранники стояли с автоматами. Причем бесплатно. Я не беру деньги в таких местах. Только сразу предупреждаю, что убийц и насильников не должно в зале быть. А остальные преступления – они такие, рутинные. Я готов помочь этим людям, пока они временно изолированы от общества. Они же там учатся чему-то…

– Что делает у вас на стене портрет Путина?

– Висит.

– Зачем?

– В нашем государстве президент – Владимир Путин.

– Боитесь запамятовать?

– Нет, но как гражданин этой страны я обязан выполнять законы этой страны.

– У нас, слава богу, нет пока такого закона, чтобы под портретом вождя себя чистить.

– Но я же не звоню ему и не говорю: знаете, у меня ваш портрет висит. Я это сделал чистосердечно. Вот будет завтра, допустим, другой президент…

– Вы другого повесите.

– Да, повешу другого. А этот как память останется. У меня тут Горбачев висел, потом Ельцин, сейчас я его в квартире держу. Слово «патриотизм» у нас как-то затюкали, но я считаю, что сила государства – в патриотизме людей, которые любят эту страну, вне зависимости от того, какой президент сейчас у власти. Когда я слышу: я ненавижу Россию потому-то, потому-то, мне обидно. В Америке, в ресторане, где я работал, было два охранника. Один ирландец, другой итальянец. И вот однажды мы сидим под утро, пьем водку, и этот ирландец говорит: я, говорит, если кто-то на Америку нападет, пойду, говорит, и жизнь свою отдам… Итальянец говорит: ми ту! Я люблю эту страну!.. Вот что должно быть. Хотя я понимаю, конечно, что они неплохо живут…

– Вилли, какое у вас гражданство?

– У меня их два. Я пять лет жил в Америке по грин-кард, потом сдал экзамен и получил гражданство. А когда я сюда вернулся, мне российский паспорт дали.

– А сколько у вас было жен?

– До моей последней, любимой жены у меня было два с половиной брака. Первый раз женился по ошибке, в молодости. Потом, когда через 15 лет я попал опять в Советский Союз, поклонницы меня буквально засыпали письмами, хотели замуж, в Америку со мной уехать. Но я был занят съемками фильма «Вот я стал богатый сэр и приехал в СССР» и не мог уделить им особого внимания. Потом в Америку писали: Нью-Йорк, Брайтон-Бич, Вилли Токареву. У меня в Нью-Йорке семь чемоданов писем, я прочел только один чемодан. И вот увидел я Москве одну девушку. Женился скоропостижно. Она была хорошая, ей только-только восемнадцать лет исполнилось, но мы чужие были люди. Я когда шел под венец, уже понял, что совершаю ошибку. Просто маховик уже был запущен на государственном уровне, Горбачев цветы прислал. У нас ребенок, но этот брак был расторгнут. Потом я решил поправить ошибку свою, но не поправил, а только усугубил, потому что меня хотели только в качестве донора финансового. Я терпел, терпел, наконец, сказал: все свое забери и дай мне свободу, потому что мы друг другу не нужны. Это закончилось хорошо, мы расстались…

– Гениальная формулировка.

– Ну, конечно, хорошо. А с Юлей так было. Однажды я в Москве заблудился в метро. Две девочки стояли. Они говорят: поехали с нами, мы вам покажем, где выйти. Разговорились. И я Юлю, ей было двадцать лет тогда, пригласил на концерт. Она во ВГИКе училась, на сценарном факультете. Мы встречались примерно полгода, разговаривали по телефону каждый день два часа, три часа. Решили пожениться. У нас родилась девочка, а через три года и мальчик. Я очень счастлив с Юлей, чувствую в ней искреннюю любовь ко мне, несмотря на разницу в возрасте. Мы весело живем, смеемся много, дети ждут меня после концерта, не засыпают…

– Не страшно было заводить детей?

– Нет. Старость не по паспорту определяют. Я сейчас все то же могу, что в тридцать лет мог. Человек сам виноват, что стареет и умирает рано. Сами дети мне дают здоровье. Говорят, рожденный ребенок дает тебе двадцать лет жизни вперед. Я счастлив, что у меня прекрасные дети, я живу с прекрасной женой в прекрасной квартире…

– Вы ее купили или получили? Квартиру – я имею в виду.

– У меня есть еще в Нью-Йорке квартира и в Ялте. И все это я заработал своими руками, своим голосом. У меня никогда не было спонсоров, и мне никто ничего не давал. Я легко зарабатываю деньги и легко с ними расстаюсь. Деньги – они непостоянны, как женщины, они всегда хотят от тебя уйти. Ну и пусть уходят, мы найдем других.

– Вы замечательно легкий человек.

– Я радуюсь жизни, да. Вот сейчас я очень рад, что выпустил диск «Я вас любил», потому что люди меня узнали с другой стороны. Кто-то написал, только журнал я не могу найти: «Вилли Тонкарев поет тончайшую лирику и с тончайшим отношением»… А Роберт Фарнон, мировое светило, он писал для Синатры, для Тони Беннета, я у него в Лондоне был, как бы поставил печать. The Master Voice, – такой титул мне дал. Но нет пророка в своем отечестве. Меня на радио, бывает, не берут, говорят – не наш формат, из концертов меня исключают. Отношение ко мне почему-то предвзятое. Но меня это не расстраивает, у меня есть любовь народа. Высшая награда для автора – когда его песни живут столько лет. Меня так встречают, я такое удовольствие доставляю людям, диски мои раскупаются. Все в порядке, Ворошилов на лошадке. Зачем я буду против ветра что-то делать? Не хотят – не надо.

Хотя очень жалко. Я имею большой опыт, я не просто кушал хлеб американский, я изучал искусство, слышал лучших исполнителей, симфонические оркестры, джазовые оркестры, балет смотрел – помню балет Алисии Алонсо, очень хорошо танцевали. Нуреева видел. Потом вот этого, который двигается… Которого все время судить хотят… Ну как его? Майкл Джексон! Был два раза на его концертах, он великий артист.

– Вы можете собрать ему передачу, когда его посадят. И песню написать – «Миша»… Скажите, Вилли, почему у вас до сих пор такой акцент?

– Я усиленно занимался английским языком, а там другие мышцы лица участвуют. И я их так натренировал, что они теперь участвуют, и когда я по-русски говорю. Пел я по-английски почти без акцента. Говорил с акцентом.

– Кем были ваши родители?

– Они жили на хуторе. Отец у меня водил машину. Образование у него было семь классов, но тогда это считалось лучше, чем сейчас десять. После войны его пригласили работать в город Каспийск на завод, где делали торпеды. Он был начальником цеха. Партийный. Я часто делал за него конспекты и «Краткий курс ВКП(б)» наизусть знал. До сих пор помню некоторые высказывания Сталина. Мама была женщиной незаурядной, с большим чувством юмора и с добротой души, хотя она была неграмотная. Писала с ошибками. Прекрасно готовила, любила детей своих…

– А вы точно не еврей?

– Абсолютно точно.

– Почему же у вас столько песен о евреях и от лица еврея написанных?

– Я же попал на Брайтон-Бич, в ту среду.

– Лай – не лай, а хвостом виляй?

– Нет, просто я почувствовал отношение людей, которым я нужен. Я выпустил там 22 альбома. По моим песням люди изучали Нью-Йорк. А евреи были мне благодарны за то, что я их воспевал. Но я воспевал искренне. Меня нельзя купить ни за какие деньги, я не продаюсь никогда. Многие думали, что я еврей, и когда я по телевизору однажды сказал, что я не еврей, люди плакали. А потом перестали со мной здороваться, переходили на другую сторону улицы. Но это ненормальные. Они есть в каждой национальности. И когда я сейчас приезжаю туда, мужчины мне руки целуют – так они благодарны. Кто-то сказал: «Вилли Токарев легализовал слово «еврей». Раньше говорили «еврей, еврей» шепотом. А теперь «еврей» – как «солнце», как «луна», все говорят. Мне неофициально присвоили титул «заслуженный еврей Брайтон-Бич».

– Вы всю жизнь усы носили?

– Да, они еще в школе у меня появились.

– Бестактный вопрос: вы их красите?

– Нет. Видите, они с сединой у меня. В зеркало смотрю, думаю, о-о-о, седой скоро буду…

– То есть это ваш натуральный цвет?

– Натуральный, да. Что еще вас интересует? Насчет зубов могу сказать: имею пломбы на многих зубах. Аппендицит вырезали. Зрение хорошее – минус два, читаю без очков спокойно. Со слухом порядок, слышу вас хорошо. Остальное все, слава богу, тоже в рабочем состоянии.

Елена ЯМПОЛЬСКАЯ

«Русский курьер»

№ 461    2005-01-27   

"Русский курьер"