(«Русский курьер»). Эта история может показаться фантастической, но это – правда: нелегальные письма политзаключенного сталинских лагерей, чудом минуя цензуру НКВД, в страшные времена коммунистического террора благополучно доходили до адресата.

Когда несколько лет назад я впервые прикоснулся к этим хрупким, пожелтевшим от времени листочкам, исписанным мелким почерком, мне показалось, что они жгут мне руки: столько в них было боли, страданий и ужаса. Совершенно безвинный человек, подобно миллионам таких же, как он, сгинувший в кровавой мясорубке сталинских лагерей, посмертно представлял Суду Истории – в качестве жертвы и обвинителя – свои неопровержимые свидетельства о сатанинской машине массового уничтожения людей в стране, осененной кроваво-красным знаменем Октябрьского переворота.

Автор леденящих душу тайных посланий из ГУЛАГа — Григорий Федорович Кузьмичев. Будучи человеком одаренным, он писал стихи, некоторое время был корреспондентом газеты в городе Кинешме, а с 30-х годов служил в строительном подразделении Ивановского областного управления НКВД, что, казалось бы, могло стать спасительной «крышей» для человека в те жуткие годы. Увы, в январе 1938 года Кузьмичев был арестован, подобно многим другим своим коллегам в форме НКВД, а затем приговорен по зловещей 58-й статье как «враг народа» к 20 годам лагерей. Здесь и настигла его смерть в 1942 году: по официальной версии, в результате «паралича сердечной деятельности», хотя истинная причина гибели Кузьмичева так и осталась неизвестной. Он был реабилитирован три года спустя после смерти Сталина, в 1956-м.

Восемнадцать дошедших до наших дней нелегальных писем политического заключенного Кузьмичева были адресованы его жене Лизе и детям. Удивительно, но Елизавета Михайловна, рискуя своим благополучием, а, может, и свободой, по завету Григория Федоровича бесстрашно хранила все эти дорогие для нее листочки, пока была жива: она скончалась после Великой Отечественной войны, так и не дождавшись оправдания мужа, после чего эти письма сберегали в качестве семейной реликвии сначала сын узника ГУЛАГа Евгений Григорьевич Кузьмичев, а затем — его внук Виктор. Именно благодаря им читатели «РК» могут познакомиться сегодня с несколькими нелегальными письмами Григория Кузьмичева из коммунистического ада, которые газета публикует в сокращении.

«Знаешь ли ты, что испытывает человек, когда ему каблуком сапога раздавливают пальцы ног?..»

31 декабря 1939 г.

Лиза! Родная моя! Я буду рад случаю, если он поможет донести до тебя эти строки. Сообщаю то, чего ни ты, ни дети не знаете. Мне заявили, чтобы я написал, что состою в контрреволюционной организации, что я – террорист, организатор вооруженного восстания и вредитель. Было от чего прийти в ужас. Я, конечно, отказался писать эту гнусную выдумку и ложь. Тогда меня первый раз жестоко избили. В последующие дни на меня надевали ручные кандалы и в них жестоко избивали. 64 часа, голодный, избитый, без сна, я простоял в кабинете следователя, не сходя с места, и вынужден был подписать протокол о том, что я – вредитель. Оказывается, предел терпению при физических и моральных мучениях есть, а предела изощренности, издевательств, избиений у следователей не было. Кроме того, при психической и моральной подавленности, какая была у нас, находящихся в этом застенке пыток, было чувство полной безысходности. В июле меня вызвали вновь и предложили написать о том, что я – террорист и организатор восстания в Иванове. Я отказался. Тогда началось более ужасное. На этот раз следователь был Семаго. Это был не человек. Это – зверь. Боже мой, что он делал! «Высокое» начальство, к которому он меня привел, заявило, что если я не буду писать, будет дано распоряжение о твоем аресте и отправке наших детей в колонию. Что мне оставалось делать? Ужас того, что могли сделать с тобой и детьми эти звери, заставил меня сделать то, что с меня требовали.

Знаешь ли ты, что испытывает человек, когда он стоит, а ему каблуком сапога раздавливают пальцы ног так, что слетают ногти? Когда подряд допрашивают десять ночей, а днем не дают даже закрыть глаза? Когда часами заставляют сидеть в особом положении на корточках? Когда вертят мочки ушей или поджигают щеки и лоб огнем папиросы? А во время этих диких допросов, которых не может представить человек, не испытавший их, не допускающий, что такие ужасы могут совершаться в Советской стране, из сада слышалась музыка, веселые голоса. Я старался узнать голоса Таты, Жени, Славы. Мне казалось, что это именно они кричат мне: «Папа!». Я галлюцинировал, сходил с ума. Два раза я пытался покончить с собой, и два раза меня товарищи спасли. Зачем, не знаю. Тяжелые побои, особенно в области сердца и живота, видимо, сказались. У меня участились сердечные припадки и перестал работать кишечник. Я вновь заявил, что все, мною написанное, – ложь и потребовал составить протокол. Протокол был составлен следователем Сахаровым (этот меня не бил), но в деле его нет. После этого я попал к Рязанцеву: он не заставлял меня писать, он просто избил меня резиновой палкой по спине и голове. А дальше – суд, ночь перед которым меня продержали следователи, угрожая репрессиями семьи. Фарс совершился.

Я еду, как и другие, на Колыму, откуда возвращаются далеко не все. Что ждет меня? Смерть? Ну, что же! Вы будете знать, в чем состоит мое «преступление», стоящее жизни мне и сиротства вам. Сохрани, родная, эти строчки, прочитай детям. Здесь ни одного выдуманного слова: все это пережито, этому много свидетелей. Родная моя, светлая, страдалица моя! Крепко, крепко целую тебя. Дети, подойдите, я поцелую вас! Мужайтесь, не плачьте! Григорий.

«Оплевано все, испоганено и брошено в тюрьмы на муки»

6 февраля 1940 г.

Лиза, милая! Дети, крошки мои! Сегодня ночью я возвращался с погрузки парохода углем, уснул, как убитый. Слышу: меня будят и вручают письмо ребят. Вы, наконец-то узнали горькую правду о том, как все это произошло. Таточка, милая ты моя! Как-нибудь подтянись по математике. Женя, подтянись, милый, по русскому. Ошибочки у тебя. Славина, хороший ты мой! Дети, как жалко мне вас! Зачем мы так несчастны? В письме Таты вычеркнута одна фраза цензором, где она пишет с удивлением, как это может быть в нашей стране. Она зачеркнута небрежно, и я прочитал ее. Ваш муж и отец.

12 февраля 1940 г.

Лиза, радость ты моя! Ты, безусловно, права: надо ждать и крепиться. Не может остаться эта дикая нелепость происшедшего. Лишь бы выдержать этот срок ожидания, хватило бы здоровья. А со здоровьем не совсем важно: мерзавцы-следователи, очевидно, серьезно повредили мне легкие. Как видишь, я имею возможность письма посылать нелегально (есть добрые люди, понимающие, что мы за «враги»).Сюда же письма проверяются. Поэтому будь осторожна — и в письмах, и на службе, и в жизни. Лиза, как много нас и как одинаковы у всех «дела»! Сколько несчастий! Нас, «врагов», держат строго: даже на работе конвой. Григорий-папа. P.S. Луку бы да чесноку, а то цинга.

18 февраля 1940 г.

Милая моя, светлая! Только на минуту представь: жил простой человек, маленький, каких миллионы, жил семьей, работой, ничем больше. И вдруг водоворот событий увлекает его на дно. И, жалкий, беспомощный, он чувствует неизбежность гибели, и родные не могут помочь ему, ибо разбушевавшаяся стихия не допускает даже малейшей попытки спасения. Кому помешал этот человек, далеко стоящий от политики? Зачем его сделали «врагом народа»? Зачем обвинили в кошмарных политических преступлениях, которых он не делал? А таких, как я, легион. И все мы сердцами, облившимися кровью, переживаем это жуткое время. Два дня назад умер человек, с которым я подружился. Осталась жена, дети. А он такой же «враг народа». Боже мой, болит голова. Волчий закон, который может быть только результатом проклятия человечества. Твой Григорий.

28 февраля 1940 г.

Светлая моя, милая! Мое положение таково, что любое мое из писем, каждое мое слово могут быть последними. Что у меня впереди? Колыма. Кошмар, который нельзя вынести ни морально, ни физически. Не страшно умереть. Не боюсь я смерти и не жалею себя. Жалко того, что я не исчерпал всего себя, не полностью отдал все, что мог дать тебе, детям. За что и для чего я гибну? Григорий.

4 марта 1940 г.

Сегодня вывели на работу, а за ворота не выпустили. Сидим во дворе на бревнах, греемся на солнце. У добрых людей нашлась бумага, карандаш у меня – и стал писать. Кругом – сопки, подернутые дымкой. Сопки голы, гола земля. Пусто и тоскливо. Бедная, голая земля, будто проклятие несет на себе. То слезы несчастья, большого горя смочили ее. Сжимается сердце. Там далеко, далеко, за этой дымкой, есть единственные близкие, жизнь и счастье мое. Вот встает лицо моей любимой жены. Грустно оно. Я вижу слезы страдания, тоску в глазах. Три рожицы выплывают рядом, такие же дорогие, любимые. В глазах – недоумение: «Зачем так сделали с папой? Зачем отняли его у нас?». Весна приближается. Приближается и время отправки на Колыму – лагерь смерти. Я – мертвый. Когда же кончится этот кошмар? Тяжело и невыносимо… За что? И кому верить? Оплевано все, испоганено и брошено в тюрьмы на смерть и муки бесчисленное количество нас. За что? Боже мой! Ваш муж и папа.

«Наше счастье отнято в социалистической Родине»

23 апреля 1940 г.

У меня сейчас единственная возможность доказать свою полную невиновность и то, что я не враг народа, — это только писать жалобы. Но жалобы в лучшем случае будут достоянием архива, а в худшем – корзины. Так уже произошло с моей жалобой на имя прокурора Союза. Описывая жестокие побои и моральные унижения, которые я вынес на следствии, указывая на неслыханное насилие и беззаконие, я доказывал свою невиновность. Вписывая каждое слово, я отдавал себе отчет в том, что оно стоит жизни. И вот – жалобы нет. Ведь если для меня это жизнь, то те, кто должен был разобрать эту жалобу, если узнают о ее «потере», этак слегка пожурят кого-то и … спокойно выпьют стакан чаю, приласкают детей, прочтут хорошую книгу, думая, что они – порядочные, честные люди. Как это противно и мерзко! Старо и в то же время – ново. Именно ново, так как это делается у нас, в нашей стране. А ведь я безраздельно верил в партию большевиков, в Советскую власть. Почему, применив такие изуверские методы насилия, создав обвинение, полное лжи и клеветы, отняли меня у тебя, оставили троих детей сиротами? Это – самое тяжелое. Наше счастье с тобой бесчеловечно отнято. И где? В нашей социалистической Родине!..

Подошел пароход, и нас, как стадо, погонят на него для отправки на Колыму. Это – конец. Не волнуйся, родная. Пожалей, но не волнуйся. Пройдут годы, и время сотрет меня в памяти: живые любят живых… Люди! Зачем они так жестоки? Неужели им непонятны и недоступны страдания маленьких людей, таких, как мы? Неужели они нее могут осмыслить ненужность такой бессмысленной жертвы?

Благодарю тебя за все, за счастье, которое ты принесла в мою жизнь, за мужество и благородство. И последние слова, которые я произнесу, это будет твое имя и имена детей. Прости и не осуждай. Я – невиновен! Целую головы моих троих несчастных детей, благословляя их. Крепитесь. У вас впереди – жизнь. Григорий.

6 мая 1940 г.

Лиза, милая Лиза! Они хотят моей смерти? Ну, что же, они получат это. Но для чего? Зачем? В девятизначном числе населения страны это вызовет изменение только последней, девятой цифры справа. И только. А зачем им думать о том, что здесь, в этой единице, скрывается больше горя, чем в любой из трагедий Шекспира? Зачем им думать, что стоящий за этой единицей человек осужден невинно? Все истоптано – честь, любовь, семья. Эх, мерзавцы! Я прошу, Лиза, сбереги эти письма. Может быть, они еще будут нужны. Как свидетельство напрасно загубленной жизни, произвола и насилия… Твой Григорий.

Последнее письмо: «Был голубой туман молодости…»

8 июня 1940 г.

Любимая! Помню я декабрьский вечер 1926 года. Ты была в синей шубке. Мы шли с тобой по направлению к Кинешме. Город, окутанный морозной дымкой, в свете огней вставал видением. Мы только начинали жить. Был голубой туман молодости. Нам светили звезды счастья… Мы тихо шли, тесно прижавшись друг к другу. Мы говорили о будущем, о счастье, о любви. Как ты была хороша! И было только одно желание: сделать тебя счастливой… И помню я, как июльским днем 36-го года мы с ребятами возвращались из пионерского лагеря от Таты. Горячий ветер упруго встречал нас, возбуждая, неся на невидимых крыльях своих навстречу нам счастье и радость. Все четверо, взявшись за руки, мы шли и пели: «Широка страна моя родная…». И глядя на тебя, в розовом платье, залитую солнцем, глядя на милые, загорелые рожицы ребятишек, я говорил себе, что это – счастье, и ради этого счастья – жить. Жить и работать. Не было другого желания, не было другой цели. И вот — все оборвалось. Беспощадно давя сердца, заливая слезами горя скорбную дорогу мою, беззаконие вычеркнуло меня из жизни. Для чего? Нет ответа. Как холодно от жестокости, гнусности и неправды! Какие у них грязные руки!

Карантин сегодня снят, и я надеюсь завтра отправить это письмо. А 10-го начинается погрузка. Может быть, и я… Григорий.

ОТ РЕДАКЦИИ.

Ну, вот и вся эта страшная повесть в письмах о трагедии обыкновенной, но столь типичной для того времени семьи, счастье, любовь и сама жизнь которой были беспощадно распяты коммунистической системой, которая называла себя самой гуманной и самой справедливой в мире. А ведь подобно семье Кузьмичевых эту горькую чашу испили многие миллионы невинных.

Увы, так и осталось неразгаданной тайной: каким же образом узнику ГУЛАГа, с 20-летним сроком, удавалось переправлять домой, в условиях жесточайшей бериевской цензуры, нелегальные послания из-за колючей проволоки? Кто помогал ему в этом? Григорий Кузьмичев лишь намекает в одном из писем на неких «добрых людей, понимающих, что мы за «враги». И можно лишь догадываться, что эти таинственные «добрые люди» носили форму НКВД, однако, несмотря на это, не утратили чести, совести и порядочности, и, невероятно рискуя собственной головой, помогали несчастным жертвам тоталитарного режима донести на волю правду.

Михаил ОВЧАРОВ

«Русский курьер»

№ 456 2005-01-20

"Русский курьер"