Шла я месяц тому назад по улице и думала. Думала так: плохой был год две тысячи четвертый от Рождества Господня, плохой, високосный, тяжкий, лживый, год утрат, год потери смысла. Скорей бы уж он закончился — отряхнуть его прах с наших ног и жить дальше. Осень была совсем уж черная во всех отношениях, и даже седьмого ноября снег не пошел, хотя по какой-то злобной большевистской традиции всегда в этот день погода отвратительная: сверху мокрые хлопья, под ногами слякоть.

Давно никто не празднует этот День бедствий минувших, не ловит первый грипп в кумачовых колоннах, но винегрет и стопарик после простудной государственной обязаловки — это святое, народ знает, когда ему выпить, — вчера было рано, а завтра будет поздно, бронхит лечим сами, надеяться не на кого. С будущего же года лечебный цикл будет нарушен: велено праздновать День Ивана Сусанина, а Ленина забыть. Не коммунисты во всем виноваты, а поляки. Мало того, что это медицински безграмотно: ведь 4 ноября снег еще не идет, выпивать рано, но еще и музыкальное сопровождение обессмысленно: зачем было насильственно навязывать советско-михалковский гимн, одновременно отбирая тот единственный выходной, когда есть хоть какой-то смысл его распевать? Приказали бы мурлыкать «Варшавянку», что ли.

Тогда бы я протестовала против «Варшавянки».

Пока я шла и думала про все это, повалил снег — первый снег в уходящем году, не быстро тающая ерунда, а настоящая метель. Все засыпало за десять минут. Тонны чистого белого счастья прикрыли все московское черное безобразие, забелили все архитектурные уродства, ничего нельзя было различить — только огни и снег в глаза.

Я спустилась в метро и приехала на станцию «Цветной бульвар». В центре подземного зала была толпа, стоячая какая-то и тихая… Над толпой гулко и пафосно, как громкоговоритель, разносился голос городской сумасшедшей: «Я голодаю! А они в Кремле едят и пьют, пидарасы! Я голодаю! Проклятие вам…» Я посмотрела — никто не слушал. И вдруг стало понятно почему: все эти люди — сотня, наверное, — были глухонемыми. Зачем они собрались под землей, куда собрались ехать — не знаю. Они были веселыми, они переговаривались по-своему, они легко прикасались пальцами к плечам друг друга, они были рады встрече. А до кремлевских пидарасов им дела не было.

Удивляясь, я поехала вверх по эскалатору. «Директор — это престижно! — соблазнял толпу округлый эскалаторный голос. — Главный бухгалтер — это статус!» — а навстречу мне, вниз по эскалатору, ехали новые глухонемые. Они шевелили пальцами, сильно двигали веселыми лицами, они смотрели друг другу прямо в лицо! Прямо в лицо — иначе ведь им никак!

И на площадке перед метро, у ларьков, там, где торгуют страшными крашеными розами, куриной ногой и телефонными карточками, где проходишь сквозь децибелы пошлятины, как сквозь струю густой вони, — там, засыпаемые поэтической метелью, тоже стояли глухонемые, взмахивая руками, как птицы. И я позавидовала им. Ни проклятия, ни реклама, ни подлые ширпотребные звуки не имеют над ними никакой власти. Они не разрушают душу бессильной злобой, их не соблазняют ложные пророки, их обходит, не задевая, музыкальная муть. Говори — не говори, лги — не лги, их уши чисты, как первый снег. Они смотрят друг другу в глаза, как влюбленные, они трогают друг друга руками, они возвращают жизни единственный смысл: встречи человека с человеком.

Татьяна ТОЛСТАЯ, писатель

«Московские новости»

№49 за 2004 год (24.12.2004)

"Московские новости"