(«Новая газета»). Все стараемся забыть. И забываем, потому что память умна. Она нас щадит, лишь изредка мучая воспоминаниями. Вначале они несут боль. Потом — недолгий душевный дискомфорт. Потом — ровную короткую печаль, а порой и облегчение.

Когда из жизни уходит человек, родные, друзья и последователи скорбят, утирая глаза. Они плачут по себе: на кого ты нас покинул? как мы будем без тебя жить, к кому придем за советом? — и так далее. Но по некотором истечении их жизненного времени пустое место в душе заполняется заботами и успехами. Сожаление себя в связи с потерей не кажется безнадежно непоправимым, и вскоре вдовы уже грызут семечки и ходят в цирк, дети по памятным дням тускло посещают кладбище, прижимая к уху плечом мобильный телефон, а соратники, пересмотрев дела и мысли ушедшего, находят их менее достойными и совершенными, чем свои собственные.

       А то и вовсе перестанут вспоминать и только по надобности иной раз и неточно воскликнут чужие им слова, как защиту или заклинание, которое, впрочем, не убережет их от дурного поступка…

       Совесть — вещь обременительная. Ее не наденешь на себя к случаю, а все время таскать без привычки — тяжело. К тому же она мешает принятым всеми правилам игры.

       Играют в футбол пацаны, и какой-нибудь игрок схватит мяч руками, а товарищи, несмотря на крики соперников, продолжают матч. Глядишь, через минуту и те, и другие забыли о нарушении. «Заиграно!» — кричат то у одних, то у других ворот.

       Взрослеют игроки, в серьезные играют игры, а правила, точнее их нарушения, заигрывают что ни день…

Андрей Дмитриевич Сахаров вышел на наше в рытвинах, буграх и оградах поле, имея свое представление о природе и правилах игры. Он хотел справедливости и точности.

       Он жил, как назначила ему природа: без страха и гордыни. Создав водородную бомбу, в чем никогда не раскаивался, считая ядерный паритет условием мира в то время, он постепенно шел к мысли, что становится инструментом сохранения власти, пропитанной агрессией и жестокостью к собственному народу. А осознав эту мысль, предложил родине отказаться от людоедской идеологии и ступить на порог цивилизованного мира. Но она не приняла предложение.

       Лишившись собственной свободы, Сахаров продолжал отстаивать нашу. Он никогда не ощущал себя ни героем, ни борцом. Для него это была естественная жизнь: делать то, что велела ему совесть, и говорить то, о чем страна страшилась думать. Однако толпа игроков, смешавшись с болельщиками и судьями, не слышала тихого голоса.

       Заигранная жизнь.

       Но Сахаров так не считал. Он шел против принятых нами обстоятельств в коротковатых брюках, с папочкой под мышкой, и они расступались, отступая. И уступая ему.

       Он многим мешал своими негромкими словами. При нем было все-таки неловко, не забив гол, хватать мяч и бежать с ним в центр поля.

       И врать неловко. И торговать убеждениями, если они были.

       Теперь неловко только об этом вспоминать.

       Все остальное — вполне.

       Он был хороший, нежный и несговорчивый человек. Не эталон, к счастью, но мне годился (не одному!). Я его любил. Мы не говорили о политике (и в ту последнюю ночь за три дня до его ухода, теперь пятнадцать лет тому назад). Видимо, я мало подходил для этого сорта бесед. Но если я встревал со словом, он ждал другого и третьего, потому что верил — человек наделен голосом, чтобы что-то сказать.

       Он мне и теперь нужен. Он нужен всем в этом единственном для нас и безразличном мире. Ну хотя бы как пример человека чести.

       Люди не виноваты в том, что природа не одарила их этим неудобным для удобного существования качеством. Многие не догадываются, что честь можно в себе вырастить; они не знают, как она выглядит, если нет безусловного примера.

       Пример, дорогие мои, — не пастырь и не мессия… И смерть его — всего лишь освобождение от тонких нравственных пут.

       Мой замечательный друг Сережа Купреев, потеряв нежно любимую маму, сознался однажды, что больше не испытывает душевного неудобства за поступки, которые мама не приняла бы.

       С потерей Сахарова мы обрели свободу совести. Теперь она вольна посещать и покидать нас, когда нам вздумается.

       Я написал эти строчки только для тех, разумеется, кого это касается. Остальные, надо полагать, совершенно безупречны и в примере не нуждаются. Ветер вам в парус.

       Мы же через пятнадцать лет после потери Андрея Дмитриевича вспомним человека, для которого совесть и честь не были ни словами, ни путами. И оглянемся…

       Вокруг.

       Юрий РОСТ

       09.12.2004

«Новая газета» № 91   

"Новая газета"