Нет книг нравственных или безнравственных. Есть книги хорошо написанные или написанные плохо. Вот и все. Действительно, вот и все. Потому что даже те леди и джентльмены, что знакомы с простенькой фабулой «Портрета Дориана Грея» с чужих слов, что не осваивали в отрочестве основной фонд английской лексики по «Счастливому принцу», что ухитрились пропустить советский мультик о Кентервильском привидении, что ведать не ведают (есть, есть и такие!) о гомоэротических забавах, скандальном судебном процессе и ужасах Редингской тюрьмы, даже они тем или иным образом усвоили это бриллиантовое (сапфировое, жемчужное, рубиновое — далее по прейскуранту ювелирного магазина) правило: Нет книги/ безнравственной, а есть талантливая иль/ не очень…

Процитировав «голубого британца», Тимур Кибиров изумленно разводит руками: Я ж это понимал еще в девятом классе! А нынче не пойму. В отличие от автора «Летних размышлений о судьбах изящной словесности» я этого и в девятом классе не понимал. Не подумайте о мальчике слишком хорошо — сентенция Оскара Уайльда мне, как и любому юному графоману, пьянеющему от запойного чтения и наркотического складывания полуграмотных виршей, не просто нравилась — голову кружила! Если уж нравственность, то высшая, путь к которой торит «новое» искусство. (Зачастую весьма почтенного возраста — но не до деталей было, когда воспаленному взору одновременно открывались «проклятые» французы, русские символисты, модернистский интернационал середины ХХ века и Вознесенский в придачу. Уайльд шел в таком, с позволения сказать, контексте.) Не понимал я другого: какое отношение соблазнительный афоризм из предисловия к «Портрету Дориана Грея» имеет к этому роману? Может быть, и недурно написанному (это сейчас я путаюсь в оговорках, дабы не оскорбить тень юбиляра; тогда-то старательно переписанные каталоги антикварных лавок, мебельных магазинов, цветочных оранжерей и запретных библиотек производили надлежащее впечатление — что уж говорить о болтовне лорда Генри!), но насквозь морализаторскому? Чем-чем, а непредсказуемостью призванный леденить душу финал не грешил. И — вопреки внутренней установке юного читателя — волосы дыбом вставать не хотели, и слезы на глаза не наворачивались.

«Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всем блеске его молодости и красоты. А на полу с ножом в груди лежал мертвый человек во фраке. Лицо у него было морщинистое, увядшее, отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто это». Что и требовалось доказать. Интересно, был ли у прославленного романа хоть один читатель, который бы не предугадал этой мелодраматической концовки еще до того, как Дориан предстал совратителем безвинных юношей и строгих светских дам, зарезал Бэзила Холлуорда (не очень понятно зачем — если уж нет у человека совести, то какое ему дело до обличений приятеля? и откуда гнев на создателя волшебного портрета, который обеспечил Дориану возможность жить вне правил?), обманул неудачливого мстителя Джима Вейна и стал свидетелем его гибели… Да и первое изменение портрета удивляет не слишком — после того как Дориан безжалостно разрывает с Сибиллой, то есть приносит Любовь в жертву Искусству (заглавные буквы — необходимое приношение юбиляру), равно ясно, что бедная актриса обречена, а Прекрасному Принцу суждено погрязнуть в пороке и получить заслуженное наказание. И неча на лорда Генри пенять, коли рожа крива. То есть запредельно смазлива.

Можно, конечно, считать, что морализаторский сюжет призван замаскировать (оттенить?) тот изысканно ледяной тон, тот чарующе равнодушный слог, коим живописуются разнообразные наслаждения и преступления Дориана. Ну да, важно, мол, не «что», а «как», «муки совести» как следствие пресыщенности — еще одна краска в палитре истинно свободного художника, а возмездие — эффектный (в чем эффект-то?) литературный ход. Наверно, поднапрягшись, можно даже объяснить гибель Дориана не его порочностью, а слабостью человека, не сумевшего достойно нести благородную ношу любимца богов, живого воплощения недостижимой Красоты. Много что еще можно нагородить, дабы не поблек антикварный афоризм о хорошо написанной книге. Только операцию эту придется проводить и над умильно ласковыми сказками, и над надрывной тюремной исповедью, где мелочные упреки порочному адресату (и бухгалтерское исчисление его пагубных пакостей) перемежаются не только эстетизированно «религиозным» словоблудием, но и детскими прорицаниями о величии истинной Любви, и над искрометными комедиями (где имморалисты терпят поражения, а те, кто изо всех сил стремится убедить свет в собственном цинизме, под занавес оборачиваются добрыми английскими джентльменами). Ради принципа еще и не такое можно придумать. Одно для этого нужно — быть серьезным.

У Уайльда такая склонность была. По-своему она сказалась в его жизнетворческом дендизме, в том демонстративном (часто — безвкусном) нарушении пуританских норм, что в итоге ввергло писателя в грязный судебный процесс, завершившийся жестоким приговором. По-своему — в тюремной исповеди, где покаяние неотделимо от гордыни, а удручающе смешная жалость к себе от подлинного чувства собственного достоинства. Он был истово серьезен, поднимая на щит легкомыслие и сооружая из имморализма новую — разумеется, «высшую» — мораль. Он был утомительно серьезен в своих искрящих парадоксах — и его принимали всерьез очень разные люди.

Были среди них фарисеи, что всегда рады поймать художника (да и любого человека) на грехе (или грешке) и всяко его унизить, дабы еще раз убедиться в собственном совершенстве. Были простаки, привыкшие воспринимать любые слова буквально. Были циники-гедонисты, с удовольствием находившие себе оправдание в изысканных проповедях, почему-то игнорируя любимый тезис Уайльда о «бессмысленности» искусства и его отрыве от жизни. Были кандидаты на вакансию Дориана Грея, прельщающиеся артистической свободой. (Прежде чем корить Уайльда за соблазнение «малых сих», стоит вспомнить, что эту коллизию он предусмотрительно описал в том же «Портрете…», где о наказании лорда Генри речи нет. Не потому, что тот невинен, а потому, что книга о Дориане Грее. Или о том, что каждому должно платить по своим счетам.) В общем, за сто лет пестрая подобралась компания. Серьезные люди вообще составляют подавляющее большинство рода человеческого.

К счастью, автор «Как важно быть серьезным» далеко не всегда руководствовался этим основополагающим принципом. И не без симпатии изобразил в «Идеальном муже» старого графа Кавершема, что торжественно изрекает: «Это парадокс. Терпеть не могу парадоксов». И он прав! Нет ничего парадоксального в том, что дочь американского посла помолилась за рыцаря-злодея и несчастное привидение больше не обязано пугать обитателей замка и переносить издевательства ребятни. Нет ничего парадоксального в том, что забытый в саквояже младенец оказался братом того, кто выдавал себя за его брата. Нет ничего парадоксального в том, что мужество выше гения, терпимость и взаимное доверие — выше мужества и высоких моральных принципов, добродушный бездельник спасает семью и государство, а проштрафившийся идеальный муж принимает министерский портфель. И, даст Бог, еще станет премьер-министром. Всем бы таких премьеров, как Чилтерн — оступившийся лишь однажды. Всем бы таких друзей и мужей, как Горинг. Всем бы таких ворчливых кавалеров ордена Подвязки, как Кавершем. Всем бы нам быть Эрнестами — то есть не быть отупляюще серьезными парадоксалистами, апостолами самопальных верований, наркоманами праведности, паладинами утонченного разврата… Жили бы — не тужили.

Не получается. И у Уайльда получалось куда хуже, чем хотелось бы. Но мы — тут вспоминается старый анекдот о другом великом художнике — его любим не только за это.

Андрей НЕМЗЕР

«Время новостей»

№ 189 15.10.2004

"Время новостей"