Ровно 40 лет назад октябрьским 1964 года Пленумом ЦК КПСС был отстранен от должностей первого секретаря ЦК КПСС и председателя Совета Министров СССР Никита Сергеевич Хрущев. Для советского режима отставка высшего руководителя была в некотором роде равноценна государственному перевороту. Ленин, Сталин, позднее Брежнев, Андропов и Черненко занимали свои посты до самой смерти, так что и должность генерального/первого секретаря ЦК КПСС фактически оказывалась пожизненной.

О феномене отставки Хрущева, ее причинах и — в более общем плане — о роли Хрущева как руководителя страны историк Ольга ЭДЕЛЬМАН побеседовала с заместителем директора Государственного архива Российской Федерации, автором книги «Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве и Брежневе» Владимиром КОЗЛОВЫМ.

— Давайте начнем с самого факта отставки Хрущева. Для советского вождя уникальный случай — его отправляют в отставку, но при этом, грубо говоря, не убивают.

— Строго говоря, ничего уникального в отставке Хрущева как первого лица в государстве и партии не было. Разговоры насчет того, что все отставки с высших постов в СССР всегда заканчивались репрессиями, смертью и т.д., не совсем точны. Предыдущие вожди, Ленин и Сталин, умерли своей смертью (не будем входить в спекулятивные дискуссии насчет того, что их в результате заговора травили, плохо лечили и т.д.); Хрущев был первым руководителем советского государства, который имел счастье не умереть на посту. Кстати, сам Хрущев освободил от должностей «антипартийную группу» — Молотова, Кагановича, Маленкова и «примкнувшего к ним» Шепилова, не прибегая к сталинским методам физического уничтожения. С этой точки зрения, Хрущеву фактически добром воздали за добро: он сам создал прецедент подобных отставок. Значит, в каком-то смысле можно говорить, что в этой сфере он был реформатором. И как реформатор он пожал плоды своей собственной реформы, реформы отношений среди правящей верхушки. С этой точки зрения, мы должны признать (и сам Хрущев так считал), что это было одним из высших его достижений: он сумел перестроить систему отношений в высшем эшелоне власти.

— Существуют ставшие практически общим местом оценки и самого Хрущева, и факта его отставки. Они исходят прежде всего из интеллигентской либеральной среды. Считается, что Хрущев был реформатором, стремившимся к демократизации режима, и по этой-то причине и был свергнут консервативно, даже просталински настроенной частью своих коллег. Отставку Хрущева увязывают с окончанием «оттепели».

— Что касается того, что Хрущева отстранили как реформатора… Честно говоря, у меня не складывается такое впечатление. Хрущева отстранили как неудачника в политике, как человека, который оказался не в состоянии эффективно руководить страной в достаточно сложный период, когда произошла масса изменений социально-политического свойства. Например, именно при Хрущеве впервые количество городского населения в стране сравнялось с количеством сельского, шел процесс активной урбанизации со всем, что отсюда проистекает; именно при Хрущеве власть впервые попыталась выполнять тот самый основной экономический закон социализма, который она сама же и придумала: неуклонное удовлетворение материальных и духовных потребностей советских людей — это видно из социальной политики Хрущева. Очень часто его экономические, политические, гегемонистские устремления приходили в неразрешимое противоречие друг с другом. Я приведу один эпизод, который я хорошо знаю, — это восстание в Новочеркасске. В основе конфликта, приведшего к восстанию, лежали одновременно произведенный пересмотр норм выработки (в сторону снижения оплаты труда) и повышение цен на продукты фактически первой необходимости (масло, мясо). Все было сделано настолько неграмотно административно, политически и даже чисто бюрократически, что в общем, можно сказать, Хрущев заслужил, чтобы его убрали практически сразу же после событий в Новочеркасске. Потому что он своей политикой настраивал народ против правящей верхушки, против партии и правительства. Больше того, он провоцировал население перейти из того атомизированного состояния, которое было основой стабильности режима, в состояние самоорганизации. В каком-то смысле можно сказать, что те, кого мы считаем партийными консерваторами (и которые, наверное, таковыми и были), спасали власть, спасали режим. Другой вариант развития событий, который был возможен, — потеря легитимности, потеря управляемости в стране и крах.

Я бы сказал, что Хрущев был человеком с искренней верой в коммунизм, он был романтиком и породил попутно массу других романтиков коммунизма. А коммунистический романтизм всегда сопряжен с насилием. Коммунистическая доктрина и коммунистический миф основаны на идее «комиссаров в пыльных шлемах», то есть на романтизации насилия, которой болела даже самая левая часть московской интеллигенции. И вот Хрущев романтизировал насилие как средство движения к коммунизму. Насилие не вульгарное, не доходящее до репрессий, но тем не менее именно это потом назвали субъективизмом, волюнтаризмом и т.д. Как закрывали церкви: на местах обнаружились масса людей, которые романтически восприняли идею, что церкви надо закрывать любой ценой; этих людей не волновало, что существуют некие рамки социалистической законности, к которым тоже апеллировал Хрущев, — в отличие от сталинского периода, когда этих рамок не было, а значит, не было правил игры.

В отношениях с верующими возникла аналогичная Новочеркасску ситуация — потеря доверия и, естественно, удар по устойчивости системы. И там и тут из этой ситуации приходилось выбираться с большим трудом, сначала еще при самом Хрущеве, потом уже без него. Без него, может быть, потому, что его дальнейшее присутствие было чревато потерей власти уже не только им лично, но и всей правящей верхушкой, которую он возглавлял и за которую как бы нес ответственность перед народом.

— Давайте разовьем эту тему. Ведь что такое политик? В деятельности любого политика-руководителя есть различные составляющие, разные стороны, разные сферы и уровни действия, и каждый политик сталкивается с этими составляющими и с одними более, с другими менее успешно справляется. Политик — это и администратор-управленец, организатор; и тот, кто должен решать кадровые проблемы, подбирать людей, уметь учитывать их качества, а это так или иначе транслируется далее по всем этажам власти; политик одновременно и дипломат, он влияет на политический курс, ну и так далее. Все это и называется стилем руководства. Насколько Хрущев проявлял себя, каков был его стиль и насколько он был успешен в различных сферах действия?

— Сравнение, понятное современному читателю, напрашивается само собой. Хрущев — это Ельцин коммунистической эпохи. Что такое Ельцин как политик? Это волейболист (как мне представляется). Волейболист же, как известно, далее чем на три хода рассчитывать игру не должен: прием, пас, и мяч возвращается на другую сторону. Такой розыгрыш политического мяча, на мой взгляд, — одно из свойств Хрущева. При этом у него была еще общая, иллюзорная картина того, как это поле игры должно выглядеть: коммунизм, который должен наступить в ближайшее время и который можно приблизить властным нажимом, с одной стороны; с другой стороны — общество и международное сообщество, которые постоянно, как говорил уже другой наш политический персонаж, «подбрасывают» мячи не в том месте, заставляют импровизировать, а ответные удары часто летят не в ту сторону. Это если говорить о стиле.

Но Хрущев, как первое лицо партии и государства, унаследовал очень работоспособную и устойчивую машину, которая часто ехала достаточно инерционно для того, чтобы не реагировать на нервные рывки водителя. Ее отличала такая степень инерции, что она держалась в заданной колее несмотря на то, что водитель вертел колеса вправо и влево. Колея была глубока, и колеса, как их ни верти, но все равно двигались по этому проложенному маршруту. Поскольку Хрущев не нажал на тормоз, не попытался выбраться из колеи, не поехал назад, короче говоря, не предпринял никаких особенных действий — в чем суть хрущевского реформизма? Реформизма, который ассоциируется с его личностью, не просто со стилем управления, а именно с его индивидуальностью? Этот реформизм проявляется в отношении к людям, которые в этой воображаемой машине сидят.

Несмотря на все его зигзаги, машина продолжала двигаться туда, куда она двигалась. По инерции, кстати, ее отличали и репрессивность в определенные периоды (ведь при Хрущеве были политические репрессии, продолжали сажать по 58-й статье, не так много, как при Сталине, но значительно больше, чем при Брежневе), и склонность к насилию вплоть до вооруженного подавления выступлений трудящихся, и т.д. В то же время те, кто сидел на своих местах, вполне могли сосуществовать с Хрущевым, поскольку поведение и водителя, и экипажа этого самого автомобиля, который якобы едет к коммунизму, все-таки определялись некими правилами. А раз таковые правила существуют, то желания немедленно выпрыгнуть за борт, спасаться уже не возникает. Я очень долго мусолю этот образ, но в принципе ситуация была именно такая. В машине по-прежнему трясло, она по-прежнему ехала не совсем туда (что уже потом стало ясно, после Хрущева) — но внутри люди могли себя почувствовать немножко комфортнее. Потому что водитель все-таки давал понять, как себя правильно вести, а как неправильно, и те, кто вел себя правильно, не имели неприятностей. Этим Хрущев отличался от Сталина, и в этом его великое достижение.

И еще одно. Хрущев, который столь решительно расправлялся со сталинским прошлым, делал это непоследовательно, а когда начал делать последовательно — момент был выбран неудачно, уже в начале 60-х годов (XXII съезд, вынос тела Сталина из Мавзолея и ряд других символических действий). Так вот, в массовом народном сознании он этим вызвал обратную реакцию — раз Сталина ругают, то, значит, он уже не воплощение зла. Все неприятности сегодняшнего дня стали ассоциироваться с Хрущевым, и то, что Хрущев критикует Сталина, указывало народу, где искать «правильную» жизнь: «Вот если бы было как при Сталине, — полагает простонародное сознание, — то вот этого, этого и этого не было бы». В народном сознании темпы и скорость разоблачения Сталина и сталинизма, предпринятые реформы стали вызывать все больший протест. Плоды антисталинских разоблачений в большей степени пожинала столичная фрондирующая интеллигенция и в гораздо меньшей степени — народ. Я говорю именно о критике Сталина, породившей феномен народного сталинизма.

Последние по времени массовые беспорядки при Хрущеве в городе Сумгаите 7 ноября 1963 года произошли в форме просталинской демонстрации. Это не очень крупный эпизод в истории взаимоотношений Хрущева с народом, там не было кровавых столкновений в отличие от Новочеркасска. Тем не менее последним событием хрущевского времени стал не Новочеркасск с его лозунгами скорее ленинистского толка, а Сумгаит, где лозунги были сталинистскими. К возврату к Сталину как к мифу, как к символу стабильности, надежности, правильного пути подталкивало и массовое народное сознание. Не понимать этого, полагать, что Хрущев или те, кто его сменил, были вольны выбирать линию, было бы неправильно. Хрущев не мог резко отказаться от критики Сталина, резко развернуть руль. Больше того, вопрос о Сталине стал предметом политической борьбы внутри партийной верхушки, и не Хрущев уже должен был разворачиваться в сторону народного сталинизма, то есть создавать новую мифологию как основу стабильности изменившегося, трансформировавшегося советского общества.

— Получается, что в народном сознании миф о Сталине, о сталинском времени оказался более значимым, чем те реальные экономические и социальные улучшения жизни, которые произошли в хрущевский период?

— Вообще-то народное сознание, я думаю, и отличается такими на первый взгляд странными поворотами. Впрочем, такими поворотами отличается даже и индивидуальное сознание, не только массовое. Честно говоря, я бы по этому поводу не стал удивляться.

И я бы не сказал, что это было более значимо. Но дело в том, что мы говорим не о великом писателе, например, который может взять и разочароваться в чем-то, мы говорим о политике, который по определению должен динамично реагировать на изменение настроений масс. Политик, как часто говорят, должен быть слегка глуповат, он не должен быть слишком умным, просто потому что умный политик предвидит последствия своих действий настолько далеко вперед, что теряет волю чему бы то ни было следовать. Так вот, с этой точки зрения Хрущев, как динамичный политик, должен был бы адаптироваться к изменениям настроений, находить новые мифы.

Он пытался это сделать, я имею в виду миф о близком коммунизме, о создании в ближайшее время материально-технической базы коммунизма. Но ему это плохо удавалось, он не умел находить идеологические игрушки, которые бы успокаивали народ. К тому же он оказался неспособен к тактическим изменениям курса с учетом настроений народа. Он, видимо, неточно оценил возможные реакции. По всей вероятности, те вопросы, которые он задавал сам себе, звучали как ваш вопрос: «Неужели?» Неужели вот это может перевесить то? Примерно так: «Я выпустил людей из лагерей, я начал жилищное строительство, и т.д. — неужели они этого не понимают?» Политик не должен вести себя с народом таким образом, потому что народ не понимает, что вождь может на него обидеться, народ в этом смысле наивнее, он может быть более ребячлив, но и более мудр. Он постоянно дает сигнал политику: что-то неблагополучно. В разных формах, начиная от слухов, молвы и кончая демонстрациями, выступлениями.

Если политик не сумел на это отреагировать — значит, придут другие люди, которые сумеют. Люди, пришедшие вслед за Хрущевым, — мы сейчас не обсуждаем их политику — создали достаточно стабильный режим, в котором органично сочетали традиционную мощь спецслужб в контроле за поведением общества и любыми проявлениями инакомыслия с методами экономического пряника. Которые были не менее эффективны, чем при Хрущеве.

Повышение пенсий, возвращение практики странного понижения цен, ассоциируемое с концом шестидесятых — началом семидесятых. Надолго этого не хватило. Но практика подкупа хотя бы определенных групп народа в обмен на лояльное поведение оказалась более эффективной, чем хрущевский романтизм и попытки апеллировать к мессианству советского народа, который должен спасти мир от капитализма.

— Это что касается настроений народа. Если говорить о значимых частях советского общества, то была еще интеллигенция, которая сначала испытала энтузиазм по поводу либерализации, потом — довольно сильное разочарование в Хрущеве из-за его резких поступков, таких, например, как критика художников. И была верхушка партийного руководства, которая наблюдала за его действиями и в конце концов решила его снять.

— Ну давайте об интеллигенции. Мне кажется, что интеллигенция в хрущевский период потеряла то ощущение тайны, которое она прежде связывала с властью. Власть больше не была тайной. Мнение первого лица государства о чем угодно немедленно становилось достоянием интеллигенции. Мы знаем, что стилистика Сталина и даже Ленина, при всем демократизме его поведения, все-таки исключала, кроме редчайших случаев, такую вот выдачу непосредственных оценок конкретным произведениям искусства. В случае Хрущева мы имеем дело с прямым вмешательством. Мнение власти о том, что кто-то делает, уже не тайна. К тому же это мнение глуповато. Это снятие с власти завесы тайны не могло подействовать на интеллигенцию положительным образом. Гораздо более сильное впечатление производил «великий и ужасный» вождь товарищ Сталин. Конечно, легко можно было бы напугать интеллигентов снова. Но интеллигенция не могла подружиться с Хрущевым просто в силу резкого расхождения в интеллектуально-образовательном уровне.

— Шепилов писал, что Хрущев был вообще неграмотный, читать умел, а писать — нет.

— Шепилов мог такое говорить о Хрущеве. Сам Шепилов считался среди партийной элиты очень образованным человеком, но мое личное впечатление от одного его публичного выступления, уже периода перестройки, с воспоминаниями о Хрущеве осталось очень тяжелым. Самый образованный член этой правящей верхушки показался мне, скажем так, человеком недостаточно образованным, чтобы произвести хорошее впечатление на рафинированную интеллигенцию Москвы и Ленинграда. А что уж говорить о Хрущеве, которого этот человек считал неграмотным? В то же время Хрущев не был страшным, был где-то даже добр. То есть он не смог построить отношения ни по-сталински, ни по-новому. Новые отношения предполагали если не интеллектуальное равенство, то хотя бы способность говорить на общем языке. Или хоть молчать на общем языке. Либо надо было держаться линии Сталина, но это означало бы, что в политике Хрущева остался отдельный сегмент, в котором он не провел ревизии старого, что было бы странно. Хрущев искал какое-то паллиативное решение, компромисс: пытался сохранить напор, нажим, нахрап — но в более мягких формах. В итоге это вызвало только раздражение.

Что касается партийной верхушки. Ну, это азы, об этом все пишут, но это верно: он сделал существование в элите, в партийной верхушке нестабильным вопреки обещанному. Другое дело, что при нем это не сопровождалось репрессиями. Но ожидавшейся номенклатурой стабилизации ее положения у кормила власти и в обществе в целом не произошло. Все хрущевские административные преобразования, экономические импровизации, сельскохозяйственные импровизации вели к дестабилизации отношений внутри правящей верхушки. Любая реорганизация — это раздражающий фактор. То же создание совнархозов — это перемещения людей, это стресс. Причем при Хрущеве стресс становится как бы перманентным, потому что все время происходят какие-то реорганизации. То партийные организации делят на городские и сельские, то систему управления экономикой меняют, и прочее, и прочее. Это не могло не раздражать, порождало желание бороться. А тот факт, что борьба не заканчивается немедленным физическим уничтожением, действовал стимулирующе. Это, по-видимому, воспринималось как слабость Хрущева, особенно людьми, выжившими в сталинской школе. Хотя в принципе, я думаю, эти люди могли бы решиться на сопротивление при любом режиме, если их интересы затронуть настолько сильно. Подавить волю к сопротивлению номенклатуры, защищающей свои интересы, до конца даже Сталину не удалось, поэтому-то ему и приходилось без конца снимать все новые слои руководителей. Следующая, брежневская модификация режима дала номенклатуре то, к чему она стремилась: «Я достиг этого места, и я здесь буду, на этом посту». При Брежневе стабильность кадрового состава была основой стабильности самой власти.

И еще одно. В американских боевиках в самый критический момент обязательно задают вопрос: «У тебя есть план?» Вопрос о стратегии действий всегда незримо присутствует в оценке действий того или иного лица. Если бы Хрущев оказался героем американского боевика, то окружающие даже не стали бы задавать ему вопрос, есть ли у него план или нет. Они бы увидели сразу, что плана у него нет. Вместо плана — программа строительства коммунизма, но это не одно и то же. Это декларация, общие слова, из которых не следует, что надо делать завтра, чтобы стало лучше, чтобы выйти из ситуации, которая нам не нравится. Так вот, на вопрос, есть ли у Хрущева план, окружавшие его люди ответили бы: у него нет плана, хотя есть пятилетний план, семилетний план, программа построения коммунизма, — а вот плана того, что нужно сделать, — такого плана у него нет.

Беседовала Ольга ЭДЕЛЬМАН

«Время новостей»

№ 188 14.10.2004

"Время новостей"