Жизнь подобна росчерку пера — стремительная, с нажимом, оставившая чернильный след на обрезках бумаги, принесенной с пищевого комбината. Позже след этот преобразится в стройные ряды кровоточащих человеческими чувствами и судьбами букв, но это позже, а пока…

Горячий мед, чуть покосившиеся саманные хатки, цветущие вишни и абрикосы села Вилия, что на Западной Украине.

Здесь в зажиточной семье и родился будущий писатель Коля Островский. Всю жизнь в казенных бумажках, называемых бюрократами документацией, Николай с гордостью выводил свою национальность — украинец. Будучи ребенком, Николай даже предположить не мог, как скоро жизнь повернется к нему изнаночной стороной. Обеднела семья, умер отец, Коля вышел в люди, приобретя статус «буфетного мальчика».

Прислуживая хозяину, Николай терпел многочисленные оскорбления, побои, а по вечерам наблюдал «жизнь снизу, из подвала», «как шлепали по лужам грязные ноги прохожих». В редкие свободные минутки, выпадавшие на его долю, мальчик забирался на чердак и с упоением читал. Читал все подряд, но особенно нравилась ему книга Тараса Шевченко «Кобзарь». В течение многих лет эта книга пролежала под подушкой Островского.

В Гражданскую войну, в возрасте 15 лет, Николай добровольно ушел на фронт, где был дважды ранен. Тогда же в мешок его совести упали четыре камня — четыре загубленные Николаем человеческие души, четыре убитых врага. До конца жизни Островский не сумел простить себе этого.

Уже в 16 лет здоровье Николая было сильно подорвано, но это не помешало подростку принимать участие в восстановлении разрушенного войной хозяйства. Именно здесь его настиг тиф.

Болезнь пожирала Островского. В 18-летнем возрасте Коля знал, что его недуг неизлечим. Врачи предсказывали полную неподвижность. В 24 года Николай внезапно ослеп.

«Фактически потерял все…» Потерял. Тогда зачем жить, поминутно вливая в себя яд сожаления и ощущения неполноценности? Зачем жить, осознавая, что никогда не сможешь стать полноценным мужем для своей жены, никогда не сможешь почувствовать радость отцовства? Прикованный к кровати, Николай стал преодолевать подкрадывающуюся смерть и предупреждающую ее боль…

Он боролся молча, водя пером по бумаге через трафарет с прорезями. Так были написаны знаменитые «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей».

Книги слепого мастера произвели настоящий фурор среди читателей, они были изданы в 46 странах мира на 56 языках.

Герои Островского были живыми, самоотверженными людьми, положившими жизни на алтарь своей страны, общества. Павку Корчагина, работающего на строительстве узкоколейки, вывозят со строительства без чувств. Тем не менее Павка счастлив, что дорога построена. То же самое ощущает и Андрий Птаха из «Рожденных бурей», повисший на канате гудка, созывающего своим ревом народ.

Сложно поверить, что за этими страницами стоят дикая боль, торшер с нахлобученной на него красной тряпицей (будучи слепым, Островский страдал от воспаления глаз), забвение, утопающее в музыке Чайковского и сотнях писем. Взять хотя бы вот это, написанное рукой восьмилетнего мальчика: «Дорогой дядя Коля! Мамуля мне о тебе говорила все. Я стал тебя очень любить. Пиши скорее новую книгу о Павке. Я буду храбрым, как Павка и ты. Я буду летчиком. Целую тебя. Валя Кононок».

Валя был не одинок. Павка Корчагин, как, впрочем, и его литературный родитель, были символами эпохи. «Как закалялась сталь» и «Рожденные бурей» стали настольными книгами едва ли не каждого второго советского человека. Сколько бойцов пронесли в своих заплечных мешках через всю войну томик Островского.

Исследователи творчества Николая Островского утверждают, что ему трудно жилось бы в нынешнее время, когда поведение Павки Корчагина вызывает у отдельных представителей молодого поколения насмешку.

Островский жил в иную эпоху. Писатель не создавал «литературных» трудов, его тексты были духовно-практическими. Он стал выражением народной веры в коммунизм.

«Николай Островский лежит на спине, плашмя, абсолютно неподвижно. Одеяло обернуто кругом длинного, тонкого, прямого, как столб, тела. Мумия. Но в мумии что-то живет. Да. Тонкие кисти рук — только кисти чуть — чуть шевелятся. Живет и лицо. Страдания подсушили его черты, стерли краски, заострили углы» — таким в 1935 году Николая Островского увидел корреспондент газеты «Правда».

Можно ли было поверить, что когда-то этот человек был любимчиком хорошеньких барышень, весельчаком, главой семьи, ее казначеем, человеком, у которого было множество друзей?

Иностранцы, соприкоснувшиеся с творчеством Островского, искренне верили в то, что Островский был религиозным человеком. Что, как не вера в Бога, помогало писателю бороться со своей болезнью?

2004 год — Год Островского. Интересен один из аргументов, якобы обосновывающий необходимость праздничного мероприятия: «Пример Островского должен вдохновлять инвалидов».

Разве Николай Островский дорог нашей культуре тем, что был инвалидом?

Сотрудники московского Музея имени Николая Островского признаются, что школьники, приходящие ознакомиться с экспозицией, считают Островского, своих бабушек и дедушек фанатиками, называют их потерянным поколением.

Можно ругать Островского и «рожденных» им Павку да Андрия. Можно изгонять его произведения из школьной программы, а можно осмыслить Островского «как человека, который за все платит сам. За веру и ошибки, за насилие и слабость — он за все платит сам, и поэтому его дело чистое».

В музее тщательно подготовились к знаменательной дате. Накануне юбилея сотрудники попросили признанных писателей и литературоведов написать отзывы о Николае Островском. Одним из первых неприятно поразивших научных сотрудников музея отзывов дал писатель Фазиль Искандер.

— Я не знаю такого писателя — Островского, — отрезал он.

Мэтр слукавил. Он был в числе тех «доброжелателей», которые в свое время отдали свои голоса и подписи за то, чтобы исключить произведения Николая Островского из школьной программы.

«Трибуна» №174 (9845), 29.09.04