Нелюбовь к москвичам, оформившаяся в брежневскую пору, была общенародной и небеспричинной. Помните шутку того времни? Длинный, зеленый, колбасой пахнет: фирменный поезд Москва — Провинция. На этих самых поездах, профсоюзных автобусах, электричках население одной шестой части суши совершало свои партизанские вылазки в свою привилегированную столицу за элементами сладкой жизни социалистического образца: финский сервелат, немецкие обои, шампунь «Зеленое яблоко»…

Переезд в столицу на стационар в СССР воспринимался как царский подарок судьбы. Выше него был только брак с подданным иностранного государства, почти без разницы какого. Точно так же было по большому счету все равно, какой адрес значился на штампе московской прописки бывшего земляка — Кутузовский проспект или Бескудниковский бульвар и чем он там занимался — махал метлой на тротуарах или помахивал пятерней с Мавзолея.

       В любом своем варианте этот штамп воспринимался как знак высшей пробы, потому что отныне и навеки его обладателю были гарантированы мясо по два рубля в морозилке и рулон туалетной бумаги в сортире. Но директивные привилегии, не оправданные ничем, кроме места обитания, тем более привилегии в удовлетворении элементарных потребностей — отменный стимул для возникновения враждебности.

       Другое дело ленинградцы. Они — блокадники, они — заслужили. В отместку Москву называли «большая деревня». Мол, никакая ты, матушка, не столица, а та же Дунька, только в профиль. Тем и утешались.

       Сегодня ситуация вроде бы изменилась. Везде все есть. Поезда по-прежнему пахнут, но уже не колбасой, а конским потом челночников, полностью обеспечивающих незатейливые нужды российских граждан, проживающих в самом глухом захолустье, с наценкой, не сравнимой со стоимостью билетов. Сервелат и туалетная бумага больше не вопрос. Но братания и воссоединения России с Москвой не случилось.

       Чем же так теперь досаждает столица своим неокольцованным соотечественникам? Чем не угодили нынешние москвичи и что такого уж нехорошего происходит со вчерашними земляками, из-за чего на малой родине на них начинают смотреть с недобрым прищуром?

       Этот вопрос я попыталась задать екатеринбуржцам, воронежцам, пермякам, бывшим и настоящим. В результате получилось что-то вроде чеховской «Жалобной книги».

              – Все москвичи, даже благообразного вида, безобразно врут или сочиняют.

       Вот рассказал архитектор из дома на Гагарина. В его подъезде жил Бондарчук с женой. И еще в советское время ходили слухи, что он разворотил нижний этаж (или оттяпал) и сделал там бассейн. Как-то по служебной надобности архитектор побывал в той квартире. Бассейна там не оказалось. Там было биде. Биде, которое превратилось в бассейн, — это Москва, у нас в провинции до такого не додумаются. Не город — сплошные мифы и гротески.

       — До перестройки москвичи хоть и были советскими дворянами, хоть и пользовались дефицитными благами, но — по месту прописки. А теперь это — настоящие колонизаторы. В нашем городе все крупные фирмы, все хлебные точки принадлежат им. Может, прибыль и поскуднее, чем от такого же, например, супермаркета в столице, но пять старушек — пять рублей. Мы за копейки на них горбатимся, а они кофе пьют в лимузинах.

       — В маленьком городе Богданович на рынке продукты стоят так же, как на Юго-Западе в Москве. При этом средняя зарплата две тысячи, и все сажают картошку.

       — Зато в провинции сохраняешь свою индивидуальность. А Москва — это не город, это кислота: попал в нее — и растворился, и тебя нет. Кто такой москвич? Это тот, кто будет читать Акунина, если все читают Акунина, есть отруби, если все едят отруби. Если в этом сезоне круто кататься на горных лыжах, пусть боится высоты, он все равно попрется кататься на этих горных лыжах.

       — Глупости, милостивый государь! В Москве до такой степени всего много, что любая индивидуальность спокойно может найти свободную нишу, залезть и жить. А в провинции и ниш-то нет, так, жалкие нишки, и в тех стоят пулеметы и стреляют круглосуточно. В Москве, если при устройстве на работу тебе в двух конторах сказали «нет», в третьей — скажут «да» и никуда не отпустят. Здесь каждый человек может ощутить себя нужным. И понять, что живет не зря. Лично я в Москве молодею. Как штекер, включаюсь в розетку — и потек ток. Весь день ношусь из конца в конец и не устаю. Оттого, что кругом нормальные люди. Самый мелкий курьер поддержит беседу о Мураками. А у нас? Сидит хозяин модного журнала, мой босс. Листает верстку свежего номера: «Это кто? Спиваков? Не знаю такого… А это что за хмырь? Олег Меньшиков? Блин, тоже не знаю… А это кто? Пушкин? Не похож… И вообще — чего вы какой-то голимый народ ко мне в журнал пихаете? Давайте я вам лучше подгоню Клавдию Шиффер на вертолете!».

       А вы говорите «индивидуальность»!

       — В Москве в метро я — о ужас, о позор! — стал читать Дарью Донцову!

       — Самое главное, что в провинции нет нормальных мужиков. В Нижнем Тагиле, например, все мужики делятся на две категории — урки и дебилы. Интеллигентная женщина после тридцати не может найти себе партнера своего уровня. И чем ей это труднее, тем, значит, город захолустнее. Такая вот народная примета.

       — А меня смешит манера поведения московских мужчин: ухаживайте за мной, ухаживайте! Ну как я могу, выросши на Урале, ухаживать за мужчиной? У нас же в глаз за это дадут.

       — А вы замечали, что москвичи в транспорте всегда стараются встать спиной друг к другу?

       — Интересно, почему москвичи в отличие от нас, провинциалов, не больно-то и размышляют над своим отношением: понаехали тут — и дальше этого не идет?

       — Это как в школе младшие ученики следят за старшими и все помнят о них. А старшие — видят они тех, кто помладше? Не видят. Поэтому провинциал так бдителен к столичному жителю, а столичный житель так невнимателен к провинциалу.

       — Очень даже и внимательный. И, с точки зрения жителя столицы, провинциал — существо вредное и, к несчастью, неистребимое: назад они вообще не уезжают, на худой конец прибиваются к комендантшам общежитий. И все беды от них. Я сама однажды отличилась: в Москве слишком мало урн, гораздо меньше, чем мусора, и я, будучи сильно беременной, бросила огрызок груши на асфальт. Божьи одуванчики, стоявшие рядом со мной, за секунду превратились в двух мегер и прокляли меня вместе с потомством до седьмого колена. Нагнуться на девятом месяце я не могла и спаслась бегством.

       — Везде столица — это место, где живет президент и где главная опера. И все!

       — Приехал в отпуск к родне в Москву, позвонил однокурснику, с которым три года прожил в одной комнате в общаге. Он пообещал перезвонить завтра. Я просидел на телефоне целый день. Он не позвонил. Назначил другому встречу, он не приехал. С четвертым удалось встретиться. У него в глазах было написано: ну что надо? сейчас будешь грузить своими проблемами? Смотрит насквозь — и никаких, упаси господь, воспоминаний. Как будто между нами ничего вообще не было, не шли сквозь бурю, не спасали друг друга. Все в спешке, все на ходу: вот факс, вот телефон, спишемся, созвонимся, что угодно, только не личное общение. На глазах возводится стена, кладутся в три ряда кирпичи, врезается решетка. Может, из опасения — вдруг в следующий раз приеду и у него навеки поселюсь?

       — Надо не обижаться, а делать выводы. Здесь люди не могут себе позволить тратить время на праздный треп. Здесь люди пашут.

       — Здесь все не упахались, здесь все увертелись. В метро самая большая толпа в Москве идет налево, где не надо платить. Они что — все пенсионеры, ветераны, помощники депутатов?

       — Я раньше изумлялся, как москвичи вообще еще живы. Встречаешь в кафе знакомого, и он три часа стонет, что семья на грани развода, ребенок на грани заикания, а работа на грани увольнения. Сочувствуешь. Через три недели в том же кафе все повторяется — и живу, мол, не с той, и дружу не с теми, и работаю мимо денег, и вообще полный Армагеддон… Через неделю опять сидит в этом же кафе как ни в чем не бывало.

       — Неправда! В Москве кла-а-а-ссно. Народ сытый, спокойный. Их можно задевать, оскорблять. На реплику, за которую у нас просто порвали бы, даже не реагируют!

       — Это не спокойствие, это принципы поведения, без которых в большом городе жить тяжело. Огрызаться — это же усилия. А здесь естественно начинаешь избегать трудоемких вещей, экономить силы. Я, например, очень быстро научилась не делать одолжений, на которых строится большинство отношений в провинции: сегодня ты сделал одолжение мне, завтра я сделаю одолжение тебе, потому что мы всегда будем рядом. Здесь сколько угодно можно делать одолжений и ничего не получить. Дайте мне эквивалент усилий в конверте — и спасибо, до свидания!

       Лилия ГУЩИНА

       22.01.2004

«НОВАЯ ГАЗЕТА»

«НОВАЯ ГАЗЕТА»