Репортаж специального корреспондента Ъ АНДРЕЯ Ъ-КОЛЕСНИКОВА. Раннее утро в школе #1 начинается одинаково. В школу приходят родители. Они ходят по ней медленно и, кажется, растерянно. Мужчина зашел в спортзал, достал из кармана пакет с печеньем, положил его в центре зала, туда, где уже лежат цветы, кучки леденцов «Чупа-чупс», мягкие игрушки (большой медведь, сидя на полу, держит в лапах букет ярко-красных роз), стоят десятки бутылок с водой. Он достал из сумки большую бутылку, открыл ее, налил из нее воды в пластиковый стакан и сел рядом, прижав пальцы обеих рук к полу спортзала. Я видел, как побелели кончики пальцев. Подняв ладони, он прижал их к лицу и долго сидел так.

В Беслане люди ходят по улицам, смеются, а через минуту могут разрыдаться. Так разрыдался дед, который шел мимо меня из школы вдоль железной дороги. Он опирался на палку, потом уронил ее и так и шел, хромая и рыдая в голос. Женщина подала ему палку и пошла дальше. Люди шли навстречу и не предлагали ему помощи, не утешали его, просто шли мимо, и сами могли в любую секунду не сдержаться, и не знали, в какой момент это накроет их самих.

       Они идут утром в спортзал, кладут цветы, идут дальше, и часто сами не знают куда. В спортзале все время горят десятки свечей. Пол после дождей, которые шли трое суток, залит водой, вода капает сверху, а уже тепло, она испаряется, и кажется, что пол все время дымится.

       Мама с мальчиком стоит в центре зала, крепко, очень крепко, слишком крепко держит сына за руку и тихо спрашивает его, что и где тут было. Он рассказывает ей, показывая пальцем в угол спортзала. Ее не было в городе в тот день.

       Мужчина принес полиэтиленовую папочку с листком бумаги и положил ее на цветы. Он написал стихи своей дочери Оксане Кокоевой.

       – Первый раз в жизни захотел написать стихотворение,– признался он.– И у меня получилось. Я так рад! Хотите, я вам прочту? Я помню наизусть:

       Ох, ты наша ласковая сладкоежка,

       Моя чистая, как юный месяц, дочь,

       Смерть твоя нас повязала крепко,

Ясный день вдруг превратился ночь.

Не уйдут виновные от кары,

       На каком бы ни сидели месте,

       Их уничтожит ненависть пожара

       Из сердца пап и мам, родных, друзей

       И всех, кто любит доброту на свете.

       Родители медленно ходят по коридорам школы, и я вдруг понимаю, что они нисколько не растеряны. Они до сих пор ищут – детей или то, что от них осталось. Они переворачивают ящики, учебники, опрокинутые столы в классах, поднимают битые стекла. Одна женщина при мне нашла кроссовку сына и не верила, что ей так повезло. Ведь она ходила тут уже несколько дней и говорила, что проходила мимо этой кроссовки несколько раз и как же могла не замечать ее все это время.

       В одном из классов, расположенном в отдельном здании, в том, за стеной которого временно складировали трупы террористов, стоит разлинованная школьная доска. На ней каллиграфически написано «Первое сентября!», а ниже приписка помельче и таким же каллиграфическим почерком: «проклятый день», и так же мелко фамилия: «Дзасохов». Фамилия перечеркнута ровной линией, и еще одна приписка: «За что ему большое спасибо!»

       В классах мелом расписаны все уцелевшие школьные доски. «Нет террору!» «Месть ингушам!» «Простите нас, дети!» «Неужели мы это забудем и простим?» «Горе тем, кто вас тронул». В одном классе, где все стены в портретах молодого Бориса Пастернака, на подоконниках и на столах в блюдцах и тарелках в несколько рядов лежат десятки, а может, сотни сигарет с нетронутыми трубочками пепла. Здесь на стенах, под подоконником и на полу огромные пятна высохшей крови и много ботинок больших размеров. В этом классе расстреливали мужчин. Им не давали выкурить даже последнюю сигарету.

       На кладбище приходят родные погибших и сталкиваются с новыми похоронными процессиями. Вчера была первая пятница, когда осетины поминают близких. За ней будет вторая и третья, потом сороковой день.

       Возле могилы с тремя крестами молча стоял отец Элоны и Тимура Козыревых. Их мать Алла погибла вместе с ними в спортзале. Бабушка, держась обеими руками за кресты, бормотала:

       – Они пошли в школу, скоро придут, я буду их ждать, обед им приготовлю, а они, наверное, не придут.

       – Не обращайте внимания,– сказал отец.– Она сейчас совершенно не в себе.

       Минут через сорок я снова подошел к нему. Бабушки уже не было. Он стоял точно так же, не двинувшись за это время с места. И он как будто даже обрадовался мне:

       – Понимаешь, я ни разу ложку сахара в чае не размешал, она мне все делала. Я мог бы размешать, но она не давала, потому что она меня любила. Я слова не успевал сказать – она уже понимала. Бывает такое? Видел ты где-нибудь такое?

       Так же внезапно он потерял ко мне всякий интерес.

       В Беслане готовились к поминкам. Во дворе двух пятиэтажек снова, как и в день похорон, ставили на костры чаны с говядиной. Фотограф Антуан из журнала Paris Match, работающий здесь вторую неделю, размешивал воду в чане и огромной шумовкой снимал накипь с кипящей воды.

       – Он очень любит готовить,– сказала девушка-переводчик, поймав мой взгляд.

       Через час начались поминки. Прямо во дворе стоит длинное, как тир, помещение. Здесь на лавках могут разместиться десятки людей. Здесь играют в карты, здесь гуляют свадьбы. Здесь у них поминки. В одном этом дворе погибли 26 человек и почти все – дети.

       Теперь все помещение заставлено лавками и столами с едой, вином и водкой. Ели и пили мало. Люди тихо говорили между собой.

       – Все, кто приезжали, кайфовали от того, что в нашем дворе так много детей,– говорил Алан, парень лет двадцати пяти.

       Его двоюродный пятнадцатилетний брат жил в этом дворе и погиб, выпрыгнув из окна.

       – Ты знаешь, что ходят из райотдела и отбирают у нас оружие? Когда события были, они не отнимали, а то и раздавали. У тебя еще не отнимали?

       – У меня нет, а у друзей моих отнимали. Да что они бы без гражданских делали? Альфовики нас только благодарили. Они сами большие молодцы, выскакивали без бронежилетов, когда взрывы начались.

       – А помнишь, они второго числа тренировку на Тереке устроили, мы стрельбу услышали? Подумали, что прорыв у террористов, а наши менты даже не поехали туда, сказали, что у них сил не хватит. Из военной прокуратуры люди сразу туда поехали, я от них не ожидал… Ложная тревога.

       – А ты слышал, что Дзасохов сказал, что его сын будет строить у нас в Беслане школу? А кто, я хочу спросить, будет в такой школе учиться? Ты своего сына отдашь в такую школу?

       – Никто не будет в такой школе учиться. Они вообще не хотят учиться.

       – Лучше бы они и не учились,– заплакал старик.– Сосик и Асик не пошли бы тогда в эту школу.

       – Славные были мальчики. Мы их только по родинке у кого-то одного различали. У кого, не помню. У Асика, кажется.

       – У Сосика.

       Я знал, что близнецы Сослан и Аслан жили на четвертом этаже пятиэтажки. Я был в этой квартире. Там на кровати лежала пожилая женщина и всю эту неделю пыталась уснуть.

       Мальчик лет семи подсел к нам.

       – Ацамас, поешь,– строго сказал ему пожилой осетин.

       Ацамас из вежливости взял большой кусок мяса и пирога и быстро съел все.

       – Расскажи, как ты из зала вышел,– спрашивали его взрослые.

       – Ну, вышел,– неохотно отвечал Ацамас.

       – Или выпрыгнул?

       – Да, выпрыгнул.

       – Ты чего так разговариваешь?

       – Да рассказывал уже сто раз.

       – Ну еще раз расскажи.

       – Был взрыв. Я побежал.

       – А ты думал, бежать или, может, остаться?

       – Зачем остаться? – удивился мальчик.

       – Ну как зачем. А может, там, во дворе бы тебя подстрелили.

– А в спортзале бы сожгли,– резонно ответил Ацамас.– Тут не надо было думать. Тут бежать надо было.

       – Молодец парень! – обрадовались взрослые.

       – Ну, потом меня подхватил майор,– начал и сам увлекаться Ацамас.– Правда, у него руки какие-то маленькие были.

       – Ты почему знаешь, что это майор был?

       – Потому что у него одна большая звездочка была,– терпеливо ответил Ацамас.

       – А ты майору сказал, что сам дойдешь, да? Потому что не ранен?

       – Да.

       – Ну молодец! Дай мы тебя поцелуем, мальчик наш дорогой!

       И пожилая полная женщина, войдя и увидев Ацамаса, долго целовала его лицо.

       – Где мне шапку купить? – спросил Ацамас, дождавшись, когда вопросы иссякли.

       – Какую шапку? – не поняли взрослые.

       – Я черную хочу. Белая у меня есть.

       – Зимнюю?

       – Конечно. У меня уши мерзнут.

       – Рано еще, Ацамас, зимнюю шапку носить.

       – Говорю же – уши все время мерзнут,– сердито ответил Ацамас.

       Когда стемнело, во Владикавказе у кинотеатра «Терек» рядом с большим фонтаном под проливным дождем тоже поминали погибших. Было, может быть, три сотни, а может быть, четыре хорошо одетых, интеллигентных людей. Пришли и студенты вузов, в которых из-за угрозы теракта вчера утром до понедельника отменили занятия.

       Вокруг фонтана на высоком бордюре у самой воды стояли свечи. Был к тому же сильный ветер, и свечи все время гасли. Их терпеливо без конца зажигали снова.

       – Ой, у меня мурашки по коже и плакать хочется,– говорила девушка, прижавшись к своему парню.– Кто это только придумал…

       Никто не выступал с речами, только отвечали на вопросы одной тележурналистки.

       – Почему именно здесь собрались люди? – спрашивала она.– Так далеко от центра города, около кинотеатра.

       – Да не около кинотеатра, а около фонтана.

       – А почему около фонтана?

       Тогда ее подзывали ближе и шептали на ухо. Было понятно, что они шепчут ей: про детей Беслана в спортзале, которые очень хотели пить. Девушка виновато махала руками.

       – Ничего, не расстраивайтесь,– утешали ее.– Это сразу не бросается в глаза постороннему. К тому же дождь такой.

       Больше воды, чем здесь, уже, казалось, не могло быть. Фонтан и ливень. Струя фонтана была высокая, метров 10-12, не меньше, и казалось, что это не дождь идет, а брызги от фонтана.

       – А у вас в школе есть охрана? – спрашивала двух подростков молодая женщина.

       – Есть, конечно.

       – А подвалы они проверяют? Они должны каждый вечер проверять подвалы.

       – Мы им скажем,– успокаивали ее.

       – Вы думаете, мало людей пришло? – спросил меня один мужчина.– Да, на фоне римлян маловато кажется, конечно. Там все-таки 150 тысяч со свечами прошли. Если бы не дождь, и мы бы, может, к ним подтянулись по цифре. А может, и нет.

       – И заметьте, никакой политики,– обратил мое внимание еще один человек, явный осетинский интеллигент не в первом поколении.– Мы просто пришли и стоим, молчим. Мы молчим. Никому ничего не говорим. И завтра ни на какой митинг не пойдем.

       Лучше бы он и правда молчал.

Газета «КоммерсантЪ» №169(3008) от 11.09.04

"КоммерсантЪ"