Мне довелось на прошлой неделе проплыть на теплоходе в низовья Волги, побывать в знакомых местах. В Саратове в местной газете «Саратовская панорама» прочитал пронзительный по своей исторической правде и потрясающий по силе воздействия материал – о том, как все это было… Не где-то далеко, в незапамятные исторические периоды, а совсем рядом с нами, с людьми, которые сами еще могут рассказать те страшные подробности и детали. Приглашаю вас прочитать эти материалы, а журналистам «Саратовской панорамы» — наша сердечная благодарность.

Трижды переселенные

28 августа — 63-я годовщина со дня принятия указа о депортации немцев Поволжья

В Республике немцев Поволжья одним из самых авторитетных, уважаемых был человек по фамилии КАРЛ. Звали его Генрих Иоганнесович. Он участвовал в Гражданской войне. Воевал геройски. В 1918 году, юношей, вступил в ряды партии. Работал на разных руководящих должностях. Накануне Великой Отечественной войны Генрих Иоганнесович был избран председателем промкооперации Немецкой республики. Мы публикуем его воспоминания о депортации немцев в августе — сентябре 1941 года.

«… Я долго хранил номер газеты «Nachrichten» («Последние новости»), выходившей в столице нашей республики — городе Энгельсе. В нем 30 августа 1941 года был напечатан Указ Президиума Верховного Совета СССР о выселении немцев Поволжья в Сибирь и Казахстан. В Указе все мои соплеменники огульно обвинялись в предательстве: «По достоверным данным, полученным военными властями, среди немецкого населения, проживающего в районах Поволжья, имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, данному из Германии, должны произвести взрывы в районах, заселенных немцами Поволжья».

Это что же получается: мы должны были взорвать сами себя? И еще: «Немецкое население районов Поволжья скрывает в своей среде врагов советского народа и Советской власти». Какая чушь! Какая нелепость!

Указ назывался «О переселении…» Но на самом деле нас выселяли. Это было для всех неожиданно — как снег на голову, как обухом по голове. Ведь столько было писано-переписано о дружбе немцев с русскими, о нашем интернационализме…

Накануне публикации Указа собрался партийно-хозяйственный актив города. Он оказался малочисленным — немцев, какой бы пост они не занимали — на собрание это не пригласили. Но один русский товарищ под строжайшим секретом предупредил меня: на активе шла речь о предстоящей депортации немцев. Из Москвы прибыли специальные уполномоченные НКВД по проведению, как они говорили, «широкомасштабной правительственной акции».

Ко мне на работу (я жил тогда в Энгельсе и руководил промкооперацией в АССР НП) пришел офицер-энкавэдист, вежливо сказал: «Вам, коммунисту, поручается подготовить списки граждан немецкой национальности, подлежащих эвакуации. И еще важное поручение: вам следует побывать в ряде кантонов, провести разъяснительную работу по содержанию, смыслу Указа, успокоить своих соплеменников. Эвакуация, видимо, ненадолго. Временная, вынужденная мера!».

Легко сказать — успокоить! Я же понимал, что это — не эвакуация. Это — изгнание, самое настоящее! Мы даже не знали, куда нас повезут. Срок на сборы — неделя. Мы оставляли наши дома, мебель, скотину, — все нажитое своим горбом, многолетним трудом. Встречаясь в те дни с жителями кантонов, я советовал им брать в дорогу инструменты — топоры, пилы, молоток, чтобы на новом месте можно было соорудить хоть какую-нибудь постройку. Некоторые удивлялись: «К чему это?». Ведь уполномоченные НКВД дали документ-квитанцию: сдан дом, квартира.

Пообещали: «Приедете на новое место, предъявите эту квитанцию — получите жилье». Я таким наивным легковерам говорил: «На каждого жилья не напасешься, никто не знает, что нас завтра ждет. Время-то военное». Кстати сказать, я от такой квитанции отказался. Зачем? Лишняя бумажка, волокита.

Меня, мой дом на Красноармейской улице весь город знал. В Республике было много деревень, поселков, где жили одни немцы. А в городе Энгельсе мы жили среди украинцев, русских. Немало моих соплеменников породнились с ними. Кто мог предполагать, что это может стать причиной страшных трагедий? Женам немцев -русским, украинкам разрешалось остаться в Энгельсе лишь в том случае, если они откажутся от своих мужей, расторгнут брак. Получалось, или — или… Бросить мужа или — ссылка. И надо отдать должное женщинам-славянкам. Многие из них, не колеблясь, поехали со своими мужьями. В ссылке переносили вместе все тяготы, лишения. Но бывало и другое. Один мой знакомый, Науман, когда семья распалась, с горя повесился.

В Указе о выселении ни для кого из моих соплеменников не делалось исключения — всех депортировали «под одну гребенку». Никакие заслуги, звания, партийность не принимались во внимание.

… Наступил день отъезда. Уезжали мы всем семейством: я, моя бабушка, моя жена Амалия Самуиловна, ее брат Самуил Самуилович Бартули (жена и он — потомки итальянцев, переселившихся в Россию еще при Екатерине II), наши дети: сын Артур и дочь Нина. С рюкзаками на плечах, узлами в руках грузимся в товарный вагон-теплушку. В последний момент все проверяем, перепроверяем: на месте ли запасы еды, воды, сухарей. Было по летнему жарко. Выселяли нас военные. Вели они себя корректно, уважительно, сочувствовали нам — без вины виноватым. Их командир подошел к одному из руководителей Республики, мягко сказал: «Я не хотел бы, чтоб вы ехали в такую жару взаперти, как заключенные. Давайте условимся: если вы гарантируете, что нарушений в пути не будет, вагоны запирать не станем на всем пути следования». Нарушения — это побеги. Джентльменское соглашение было заключено, нас не заперли. Мы, немцы, умеем держать слово. Как ни тяжело приходилось в пути, ни один человек не сбежал.

Перед отправкой эшелона кто-то пустил слух, что нас отправляют в Германию. Мы возмущались: «Не поедем ни за что!». Женщины стали молиться, мужчины — ругаться на чем свет стоит. Кто-то из военных успокоил: «Не волнуйтесь, на восток вас повезут». На переднем, среднем и заднем вагонах были установлены пулеметы.

Со мной пришли проститься друзья, товарищи: русские, украинцы, евреи, татары, казахи. Подбадривали, желали благополучно доехать, уверяли, что после войны нас непременно вернут в Энгельс. Мне передали аккуратно сложенную крупномасштабную железнодорожную карту. Мы ехали, отмечая каждую станцию, полустанок. Путь был долгий, тяжкий. В вагонах — нары. Туалета нет. Даже отверстия для слива в полу не сделали. Мужчины отгородили себе место в уголке одеялами. Стыдно и унизительно. Эшелон останавливался редко. Раз в день выдавали каждому миску баланды, кусок черного хлеба. Десятки пассажиров заболели.

Ехали долго, почти через месяц привезли нас в Абакан. Там распределили по селам. Наша семья попала в хакасское село Чептыхоных. Председатель тамошнего колхоза договорился с одной хакаской, что мы поживем у нее некоторое время. На подводе подъехали к избе, увидели хозяйку, темноволосую, с раскосыми глазами. И тут произошел неприятный инцидент. Когда я сказал, что мы немцы, она закричала: «Ой, горе-горе, мой муж с немцами воюет на фронте, а мне немцев привезли».

Я растерялся, не знал, как себя вести. Хорошо, вскоре пришли председатель колхоза с уполномоченным НКВД. Они пояснили хозяйке, что мы свои, советские немцы. Недоверие, настороженность как рукой сняло, когда мы вместе с хакассами стали убирать урожай. Наши мужчины и женщины от зари до зари трудились на уборке, обмолачивали хлеба. Приятно было слышать: «Какие работяги немцы! Молодцы!».

Мы еще долго работали в колхозе. На заработанные трудодни мы получали продукты, на питание хватало. Однако через некоторое время у нас забрали паспорта, мы находились под постоянным контролем. А в сорок втором году нас «мобилизовали» в так называемую труд-армию. Меня послали в тайгу на лесоразработки. Это был один из ГУЛАГов, описанных Солженицыным. Это был концлагерь, но только для немцев. Мы — как заключенные. Бараки, колючая проволока, вышки с часовыми. Теперь, вспоминая о страшных годах, проведенных в тайге, я невольно думаю: в труд-армии, наверное, погибло не меньше, чем на фронте. Каждый день на тележке увозили трупы. Каторжный труд, холодно, голодно, ужасные жилищные условия…

Из труд-армии меня освободили в конце сорок восьмого года. Через некоторое время я занемог, тяжело заболел — сказались шесть лет лагерного режима. Несмотря на старания медиков, здоровье ухудшалось. Я почувствовал: меня может спасти Волга, места, где я родился, вырос. Но ехать на родину нам запрещалось. Я написал письма в Энгельс старым друзьям, с которыми воевал в Гражданскую войну. Они ходили по разным инстанциям, хлопотали за меня, писали в Москву высшему руководству. В 58-м году, через семнадцать лет, я вернулся в Энгельс. Земляки тепло, сердечно встретили меня. Радовались, ликовали, что приехал живой. Родная природа, Волга-матушка, добрые люди исцелили меня. На первых порах жил у приятеля, на свой дом не претендовал — столько лет минуло. Терпеливо ждал, пока дадут квартиру. Дождался. Жизнь моя наладилась. Я стараюсь не вспоминать прошлое. Но нет-нет — и вспомню… И тогда… Не могу сдержать слезы».

Сыну Генриха Иоганнесовича также удалось вернуться на Волгу, но в Энгельсе его долго отказывались прописать. Пришлось ему жить в Камышине.

Генриху Иоганнесовичу, его семье еще повезло. Почти все депортированный еще долго считались ссыльными В декабре 1955 года был принят Указ о снятии ограничений в правовом положении немцев и их семей. Однако в нем оговаривалось: выселенные не имеют права на возврат конфискованного имущества. Нашим немцам не позволяли и возвращаться в родные края. Лишь в 1972 году разрешили жить в любом месте, вернуться в родной город, родное село.

Такое не забывается

Многое повидали улицы Саратова за свою историю. Но такое…

На тротуарах, прямо на земле — стулья, столы, кушетки, шкафы, зеркала, трюмо, хрусталь, настенные часы, платья, камзолы, обувь, гравюры, картины, старинные фолианты, разные предметы быта, утвари… Продавцы суетятся, волнуются, торопятся продать товар.

Почему спешка? Чем вызвана? И почему все продавцы — немцы? Наши немцы-волжане, саратовцы.

Этот базар появился буквально на следующий день после того, как им объявили: согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 года все немецкое население Поволжья подлежит выселению в Сибирь и Казахстан.

«Изменников» предупредили: с собой в дорогу разрешается брать немного, фактически то, что можно унести на себе — в руках, на плечах. На подготовку к отъезду — считанные дни, неделя. Вот они и вышли на улицы. Нажитое трудом предков и их трудом стало товаром. Торговаться некогда… Рады были тому, что дадут. Продавали, как говорят, по дешевке, за бесценок. Обо всем этом мне рассказала моя землячка Аза Петровна Дронова — известный в Саратове врач-окулист, доцент Саратовского мединститута. И еще она поведала: — Мне было тогда 13 лет. Училась в 6-м классе. Но если б вы знали, как я, мои родители, знакомые сочувствовали немцам…

Нашими соседями (мы жили на Бахметьевской улице) были две женщины-немки: тетя Эльза и тетя Эмма. Они были такие добрые, хорошие. Очень старательные, трудолюбивые. У дома каждой — аллеи красивых цветов. Как они ухаживали за цветами, дарили их нам. Их выселили вместе с детьми.

В классе, где я училась, были мальчики и девочки разных национальностей, в том числе и немецкой. В один из сентябрьских дней некоторые парты опустели: ребята немецкого происхождения не пришли на занятия. Мы спрашивали у учителей: за что их выселяют? Но те ничего внятного не отвечали. По Саратову ползли слухи: мол, в Немецкой республике был сброшен десант гитлеровцев, и будто бы жители Республики помогли десанту укрыться. Но мой отец профессор Петр Константинович, его товарищи, соседи не верили этим слухам, сплетням. Это я поняла из их бесед, рассказов.

Многие саратовцы со слезами на глазах провожали выселяемых. Пытались всячески успокоить, утешить…

Подготовил Юлий ПЕСИКОВ

«Саратовская панорама»

№ 81 (308) 25-31 августа 2004 г.