ЗНАТОК античной культуры, крупнейший российский специалист в области стихосложения, академик Михаил Гаспаров — из тех ученых, кто уже может себе позволить не быть заумным. Это высший пилотаж в филологии. Уровень Лотмана и Аверинцева, На Западе его подход к анализу стихотворных произведений с помощью статистических и вероятностных подсчетов назвали «русским методом».

— Стиховедение, которым вы занимаетесь, очень долго было в опале как «приют формализма в филологии,». Вы же пошли дальше классических формалистов, анализируя художественные тексты с помощью точных методов. Не убивает ли это живое целое? Как далеко можно заходить, используя математические формулы для анализа произведения?

— А вы уверены, что Пушкин для нас — живое целое? Пушкин писал не для нас, мы воспринимаем из сказанного им лишь малую часть, а остальное дополняем своим воображением. Конечно, это наше право: мы окружены обломками прошлых культур и пользуемся ими, чтобы строить нашу собственную культуру. Но чтобы взял кирпич, оставшийся от старого здания, и положить его на то место где он лучше всего будет работать в новом здании, полезно знать, как был сделан этот кирпич и на какое место в старом здании он был рассчитан. Для этого мало чутья, для этого нужны и точные методы. А что до абсолютной истины нас не доводит никакой из методов, — это правда.

В советское время полагалось смотреть на книгу глазами начинающего читателя: «главное — содержание, оно определяет форму». На самом деле содержание определяет форму совсем не целиком. Если бы Пушкин выдумал четырехстопный ямб специально для «Евгения Онегина», то его можно было бы полностью вывести из содержания «романа в стихах». Но этот метр был выдуман много раньше, оброс многими стилистическими и тематическими ассоциациями, и некоторые из них были очень важны для восприятия «Онегина», а поэтому заслуживают отдельного изучения. Начинающих читателей и сейчас много, и от них никто не требует в этом разбираться.

— Допустим, мы посчитали, сколько раз какой-нибудь глагол употреблялся в «Войне и мире». Что это дает?

— К примеру, современный поэт пишет четырехстопным ямбом: «В твоей загадочной судьбе…» Товарищ говорит ему: «Лучше было бы: «В загадочной твоей судьбе…) — выразительней!» Поэт не соглашается, начинается спор. Они спрашивают: а что скажет филолог? И филолог говорит: «Поэт XVIII века — скажем, Державин — употребляет тот и другой ритме равной вероятностью: это подсчитано. А поэт XIX века — скажем, Лермонтов — употребляет первый ритм — «В твоей загадочной судьбе» — вдесятеро охотнее, чем второй. Это тоже подсчитано. Поэтому в строке «В загадочной твоей судьбе» чуткий читатель, даже не задумываясь, почувствует что-то более необычно и архаичное. Точными подсчетами мы описываем арсенал приемов, которыми пользуется каждый писатель, — ритмических, стилистических, тематических.

Разумеется, писатель пользуется ими: на слух, интуитивно. И читатель тоже имеет право над этим не задумываться и хвалить (или бранить) стихотворение на свой вкус. Но если ему захочется задуматься: а почему мне нравится (или не нравится) такой-то оборот, — филолог с точными методами к его услугам. Мы наслаждаемся соловьиным пением, не имея понятия, как устроено соловьиное горло. Однако мы не удивляемся, что существуют зоологи, которые изучают устройство соловьиного горла. Так вот не надо удивляться и тому, что существуют филологи, которые изучают устройство стихов. И прозы.

— От выпускников средней школы часто приходится слышать: «Не люблю Пушкина!» И говорят это довольно начитанные дети. Чем же это можно объяснить? Время повального отрицания «советских» кумиров вроде бы уже прошло. Может быть, сейчас в моде другой ритм? Ведь были же попытки, к примеру, переложить на рэп, скажем, Шопена.

— Часто мы подходим к Пушкину не с теми ожиданиями, на которые рассчитывал поэт. Вот Евгений Онегин получил письмо от Татьяны. Чего ждут первые пушкинские читатели? «Вот сейчас этот светский сердцеед погубит простодушную девушку, как байронический герой, которому ничего и никого не жаль, а мы будем следить, как это страшно и красиво». Вместо этого он вдруг ведет себя на свидании как обычный порядочный человек. И оказывается, что этот нравственный поступок на фоне безнравственных ожиданий так же поэтичен, как поэтичен был лютый романтизм на фоне скучного морализма.

Нравственность становится поэзией — разве это нам не важно? А теперь — внимание! — Пушкин не подчеркивает, а затушевывает свое открытие, он пишет так, что читатель не столько уважает Онегина, сколько сочувствует Татьяне, с которой так холодно обошлись. И в конце романа восхищается только нравственностью Татьяны («я вас люблю… но я другому отдана»), забывая, что она научилась ей у Онегина.

Читатель же XX века привык к поэзии ярких контрастов, а Пушкин — это тонкие оттенки. Конечно, если такая поэзия не дается, книгу можно просто отложить в сторону. Но если мы научимся читать по оттенкам, то наш мир станет только богаче. Беда в том, что этому школа нас не учит: она еще не привыкла, что Пушкин от нас отодвинулся на двести лет, что его поэтический язык нужно учить, как иностранный, а учебники этого языка еще не написаны. Вот филологи их и пишут по мере сил.

— Как вы относитесь к идее выбросить из школьных уроков всякие «филологические заморочки», и в частности, обучение анализу стихотворения? В дискуссии о преподавании литературы нет-нет да и возникнет мнение, что дети должны просто читать художественную литературу. А остальным пусть занимаются ученые.

— Во-первых, «просто читать» — совсем не просто: даже взрослый обычно не может дать себе отчета, почему ему нравится то или иное произведение. Если школьник спрашивает, почему он должен интересоваться, скажем, Есениным, то ответить ему очень трудно. Когда человек не понимает, что и почему ему интересно, ему трудно искать новые книги, он начинает читать только привычное или вовсе перестает читать. Конечно, тем, у кого от природы тонкий художественный вкус, это не грозит, и учиться анализу им не нужно. Но таких мало; у меня, например, такого вкуса нет. Вот таким, как я сам, я и хочу помочь.

— Коль скоро вкусы читающей публики изменились, извините за богохульство, не пересмотреть ли канон классических авторов?

— А его уже пересмотрели: вместо Фадеева проходят Булгакова, вместо Чернышевского — никого. Я бы пересмотрел еще и канон классических произведений: вместо «Кому на Руси жить хорошо» предложил бы некрасовскую же сатиру на капитализм «Современники». С ее моралью: дельцы — мерзавцы, однако дело делается. Мне кажется, это ближе нашему времени и даже не потребует больших комментариев о том, что случилось после падения крепостного права.

— Кто-то из философов похвалил коллегу: — «Он умен, поэтому не заумен». Вы же назвали свою знаменитую книжку «Занимательная Греция». Считаете, что история Древней Греции нуждается в популяризации?

— История греческой культуры не так уж общеизвестна — говорю об этом с совершенной ответственностью. Стало быть, нуждается в популяризации, — разве нет? Точно так же, как история всякой другой культуры: мне очень жаль, что я так и умру, плохо зная, например, арабскую культуру оттого, что не нашел подходящего для меня ее популярного описания.

— Один ваш ученик сказал о вас: «Готов идти против течения». Что он имел в виду?

— Я не знаю за собой такого свойства. Мне гораздо привлекательнее сентенция: не плыви по течению, не плыви против течения, а плыви куда тебе надо.

«Российская газета» №181 (3558) 25.08.04