Экран удивительным образом меняет лицо. Оно делается не то чтобы красивей — это как повезет с гримером, осветителем и природой, но, несомненно, значительней. Даже домочадцы всматриваются в него с каким-то новым интересом. Экран удивительным образом меняет слово. Оно прибавляет в весе и объеме.

Те же самые тексты, произнесенные на кухне, впечатляют намного меньше. Тебя слушают, цитируют, опровергают, политики помнят твое имя, а некоторые и отчество, официанты обсчитывают с особой тщательностью. Бутики сражаются за право тебя одеть, фитнесс-клубы — раздеть, незнакомые граждане, поймав за рукав, спрашивают о смысле жизни, о падении доллара, об отношении к секс-меньшинствам и напряженно ждут ответа.

       С тобой на равных беседуют те, к кому простых смертных подпускают ровно на выстрел, и в студийном кресле ты выглядишь раскованней и умнее их. Тебе улыбаются даже брестские таможенники и, если и ощупывают, то не из служебного рвения, а из детского любопытства. Ты можешь пошатнуть репутацию и создать ее буквально из ничего, из воздуха, из эфира. Как тут не поддаться и не почувствовать себя владычицей морскою или повелителем мух?

       Но нет ничего опасней иллюзий, ставших образом жизни, ее основным наполнением, ежедневной потребностью искаженного сознания. Лишили — и мир померк. Телевидение — это фабрика грез прежде всего для тех, кто стоит за ее конвейерами, кто дышит ее парами. Об этом я и говорила с Марией Арбатовой и Владимиром Кара-Мурзой. Почему именно с ними? Одна, не колеблясь, покинула популярное ток-шоу из-за принципиальных разногласий, другой после закрытия канала, сделавшего известным его лицо и имя, не сдался на милость победителей, а спокойно работал кочегаром, пока не отыскался бескомпромиссный вариант.

Есть известная история про американца из маленького городка, после которой в Америке в программы начали брать психологов. Мелкий клерк попал на ток-шоу, удачно выступил. Пригласили на другую передачу, на третью. Он стал звездой, его все узнавали, пожимали руку, просили автограф, ему звонили, его хотели, у него брали интервью. Но однажды телефон замолчал.

       Через полгода тщетных ожиданий клерк покончил с собой.

       Это типичная драма псевдозвезды.

       Всепоглощающая любовь к себе на экране ничем не отличается от всепоглощающей любви к себе в каком-нибудь чиновничьем кресле или финансовом статусе. Это компонент не психологический, а социальный. Человек видит себя с экрана, и ему кажется, что он достиг социального потолка. Картина мира резко меняется. Если тебя показали по телевидению — все свойства и качества у тебя уже другие, в туалет ты уже не ходишь и ездишь только на белом лимузине. И большинство закомплексованных идиотов, работающих на ТВ, этот миф поддерживают: у них и трусы от Версаче, и стрижки от Зверева.

       Возникает серьезная проблема с самоидентичностью. Начинает казаться, что становишься выше, что дирижируешь миром. У меня есть знакомые телеведущие, которые в компании вдруг кидаются к телевизору: «Пустите, сейчас я в эфире!» — все затыкаются, и дальше идет такой позор… Но они себя увидели, и они счастливы. Или обзванивают народ с криком: «Сейчас меня покажут!». Потом непременно перезванивают еще раз: «Ну как я?». Недавно наблюдала в ресторане малозаметную ведущую малозаметного канала, которая, напившись, громко сообщала всему ресторану, что она — четвертая власть и всех построит.

       В Останкине есть специфическая порода — останкинские девочки и мальчики — страшное порождение современного общества. Они все кидают пальцы и ходят с важным видом. Причем платят им, в основном, сто рублей. Молодежь, которая не получает денег и пашет в ожидании своего шанса, — это уже тема Голливуда…

       Есть анекдот: начинающий актер в сортире ресторана сталкивается со Спилбергом. Бросается к нему, умоляя о роли. Спилберг говорит — съешь мое говно, тогда возьму. Юноша ест, а вечером хвастается друзьям: я сегодня ужинал со Спилбергом. Вся жизнь этих молодых людей состоит из ужина со Спилбергом и надежды однажды вырваться. И, когда они вырываются ценой невероятных унижений, они уже совершенно некритичны.

       Недавно наблюдала в Останкино потрясающее зрелище: охрана с трудом сдерживала толпу накрашенных, одетых по минимуму девочек, которые вели себя как обколотые — прыгали, что-то выкрикивали, куда-то рвались. Ощущение, что их сейчас будут загонять в газовую камеру и они отрываются перед смертью. Я поинтересовалась, что происходит? Оказалась, идут съемки «Фабрики звезд». Сотни школьниц, и каждая рвется стать звездой и готова ради этого на все. Это, конечно, трагедия.

       Что говорить о молодежи, когда и многим моим ровесникам, попавшим на телевидение вполне зрелыми, состоявшимися людьми, оно исковеркало психику. Они отказались от собственной личности, начали обслуживать навязанный им образ. Какой-нибудь малограмотный стилист решил, что здесь надо отстричь, здесь пришить и вообще вы должны сбросить десять кг. И человек сначала меняется внешне, потом внутренне. Нельзя отказаться от собственной личности, не заплатив за это.

       Мне тоже говорили, что я должна перекраситься в черный цвет, поскольку по замыслу режиссера ток-шоу «Я сама», Юля, Оля и я виделись как три жгучие ведьмы: блондинка, брюнетка и рыжая. У меня это не вызвало ничего, кроме хохота.

       Большинство звезд телевидения — это артисты в театре Карабаса-Барабаса. На экране — он идол, но его в любую минуту могут вызвать на ковер. В студии на него как на шавку орет режиссер, заставляет по десятому разу переговаривать текст. После съемки он приходит в грязную останкинскую гримерку, где пыль социализма не вытерта, где ни к чему не прикоснуться. Кожа от ежедневного грима уделывается так, что для ее восстановления требуются невероятные усилия.

       Возникают дикие комплексы — а вот завтра я постарею, а вот завтра меня уволят, а кем я буду, если здесь все кончиться? И психика не выдерживает. Кто-то бросается в пьянство, у кого-то подвигается крыша на деньгах и весь эфир состоит из проплаченных сюжетов. Люди довольно быстро начинают глупеть и терять высоту, потому что перестают читать и перестают думать. Количество ляпов с каждым годом увеличивается. Телевидение в принципе очень не интеллигентная среда, нет телевизионной школы, нет профессиональной культуры, нет корпоративной этики, ни один телевизионный скандал не закончился достойно.

       Влияние экрана на подсознание велико, оно снимает с людей ответственность за собственную внутреннюю беспомощность и беспринципность. Сегодня телеведущий что-то вел на канале олигарха, завтра он переходит, не моргнув глазом, на государственный канал и с тем же абсолютно пафосом кричит совершенно противоположные вещи… Журналист, который так работает в прессе, сразу же теряет репутацию. В газете такое не проходит. В ней другой способ технической доставки информации человеку.

       Кто-то из великих говорил: каждый человек стоит ровно столько, сколько он сделал, минус его тщеславие.

       Как-то я ехала в одном купе с бывшей теледивой. Ее перестали снимать сто лет назад, теперь она работает нянькой у новых русских, которые ее взяли за то, что она в прошлом знаменитость. Сколько часов я провела с ней в купе, столько она мне рассказывала, какие люди сволочи и как мир несправедлив. Чем человек хуже понимает, что он должен делать в жизни, — тем для него телевидение опасней. Закрыли канал и тому, кто вчера был звездой, предлагают место редактора. А он не умеет, и ему западло, и все предали. Но, я заметила, чем влиятельнее телеперсона, тем более она адекватна. И отстранение от экрана для нее — это вопрос лишения любимой профессии, а не связанных с нею благ. Познер всегда будет Познером, Парфенов — Парфеновым. Когда были скандалы с НТВ, Светлана Сорокина на какой-то тусовке мне сказала: если закроют — буду преподавать.

       Совершенно спокойно. Она себе уже все доказала: умница, красавица, вошла в число самых влиятельных женщин мира. Я абсолютно уверена, что если бы она не вела «Основной инстинкт» — она бы не относилась к себе хуже.

Люди держатся за профессию, потому что она не пыльная и высокооплачиваемая. Они готовы проглотить обиду, с ними можно не скажу что сделать, а они будут все терпеть ради социального статуса и материальных благ. Заработки, конечно, огромные. Молодняк сразу покупает кашемировое пальто до пят, начинает ездить с охраной, перестает здороваться, подходить к телефону.

       Вы бы посмотрели, какие хоромы у крупных телевизионных персон. Многие построили дворцы — с бассейнами, с крокодилами. Вчерашние бунтари меняются. Совсем другие становятся лица. Они становятся клонами самих себя.

       Особенно тяжело смотреть на тех, кто с вольницы частного телевидения перешел на государственные каналы, где суровые порядки, военная дисциплина, где регулярно проводятся показательные чистки и сокращения, где за одну неверную фразу могут закрыть программу и уволить всю команду, включая гримеров и осветителей.

       Эти люди перечеркнули всю свою предыдущую биографию, наступили себе на горло. Они боятся перечить и не боятся потерять репутацию. Вот Женя Ревенко, наш бывший сотрудник. Когда осенью 1999-го в «Президент-отеле» образовывалась партия «Единство», завтрашняя «Единая Россия», и его туда не пустили, он встал у забора и брал интервью у людей, которые шли мимо, чтобы вступить в ряды, потому что кому-то пообещали построить новый театр, кому-то иные блага, и в его репортаже эта дорожка превратилась в позорную, был уничтожен фальшивый пафос события, стало понятно, что партию сколачивали наспех. А, став ведущим «Вестей недели», перед терактом на Дубровке всерьез уверял, что в Чечне воцарился мир и вдвое повысилась рождаемость.

       Или возьмем Леню Парфенова. Вышла книга Лены Трегубовой «Байки кремлевского диггера», где размазан кремлевский аппарат. Леня как честный человек сделал про это сюжет. Сам отправился с Леной в «Якиторию», где она завтракала с Путиным, сам снимал, что для него сегодня редкость. Сюжет получился хороший, но увидели его только на Дальнем Востоке. Перед основным эфиром позвонили из Кремля — и все, а это был ключевой материал выпуска.

       Сейчас идет суд над адвокатом Трепашкиным, который защищал пострадавших на улице Гурьянова. Он собрал доказательства, что дом взорвали фээсбэшники. Ему подбросили в багажник пистолет и теперь судят за хранение оружия. Я спросил у Хакамады, председателя комитета по расследованию взрывов домов, у Немцова, у Рыжкова, они не слышали даже такой фамилии — Трепашкин. Идет процесс над человеком, обладающим информацией, которая бы могла свергнуть нашу власть как преступную, а никто ничего не знает, потому что ни один телевизионный канал не посмел об этом заикнуться.

       А вообще наркотизация эфиром — это как невесомость. Невесомости все равно, кто в нее попал. Она действует одинаково на любой живой организм. Так же и телевидение, будь оно тоталитарное, будь оно демократическое, влияет на человека, формируя особую зависимость.

       Анна Шатилова, Игорь Кириллов — старорежимные дикторы, читавшие заявления ГКЧП, должны прятаться и от камер и от людей, но они идут во всякие ток-шоу, вспоминают, как вели свои позорные «Голубые огоньки» за столами с шампанским и ананасами, когда страна ночами стояла в хлебных очередях, жалуются, что закрыли дикторский отдел. Какой дикторский отдел? Телевидение во всем мире — авторская журналистика.

       Но точно так же ведут себя и представители новой генерации.

       Мне повезло, я прошел классическую школу советского времени, работая дворником. Когда с утра под дождем или на пронизывающем ветру разгребаешь во дворе блевотину, это очень хорошая прививка от нарциссизма и страха оказаться на социальном дне. Я всегда жил как жил и делал то, что делал, но я видел, как у других отлучение от экрана меняет образ жизни.

       Каждой телеперсоне ежедневно присылают пачку приглашений. На презентации, премьеры, годовщину республики Мозамбик. Я их выбрасывал в мусорное ведро. А многие с удовольствием посещали всякие великосветские тусовки. Это стало одним из элементов привычного времяпрепровождения. И вот все за мгновение исчезло, потому что, как выяснилось, звали не звезду, а работницу канала НТВ, которая может камеру с собой взять. А теперь она никому не нужна, потому что нет канала.

       Когда после закрытия НТВ, с января по июнь 2002 года, нас приютил на «Эхе Москвы» Венедиктов, в студии стояли камеры, нас транслировали в интернет, и первую неделю все гримировались, старались сохранить привычный имидж. А потом перестали гримироваться, сидели кто в чем. Было видно, что если так пойдет дальше, то все кончится нехорошо.

       Но сильнее всех растерялись молодые коллеги, которые с еще не сформировавшейся психикой стали телеведущими. Когда закрыли канал, они начали метаться из стороны в сторону, чтобы сохранить себя даже не в профессии, а на общедоступном телеэкране, поступаясь убеждениями. С этим поколением, к сожалению, нельзя будет работать ни в коем случае в будущем демократическом вещании.

       Когда открывали «макдоналдсы», на работу не принимали тех, кто имел опыт работы в общепите. Сейчас молодежь получает опыт работы в общепите, она порченая. У нее останется привычка к трусости, к стяжательству, к проплаченным сюжетам. А в стране все может измениться в один момент, и обязательно изменится.

       Наш народ очень долго запрягает, но быстро едет. За три дня, с 19 по 21 августа, неузнаваемо изменилась вся страна. Те люди, которые еще семнадцатого послушно стояли в очереди за сигаретами, почувствовали себя свободными. Думаю, чтобы и сегодня страна снова неузнаваемо изменилась, — нужны те же три дня, с 19-го по 21-е любого месяца — на выбор.

       Лилия ГУЩИНА

       «НОВАЯ ГАЗЕТА»

№ 37

27 мая 2004 г.

«НОВАЯ ГАЗЕТА»