— Чтобы продемонстрировать свое отношение к конфликту на Балканах, показать то, что скрывалось за телевизионным «декором» войны. Но главное — чтобы снять красивый фильм о любви, сделать то, на что я, как я сам полагал, уже был не способен. Лента «Жизнь — это чудо» повествует о двух важнейших элементах человеческого бытия — о любви и семье. И о том, как во время войны все это ставится под вопрос. Я не хотел описывать войну как событие, нуждающееся в расшифровке, потому что объяснять там нечего. Я хотел любой ценой избежать идеологического ракурса, того, что я называю «крестоносно-гуманистической ангажированностью».

— Вы стали политически корректным?

— Конечно, нет. Быть политкорректным — значит снимать фильмы для Диснея или быть европейским Диснеем. Это не помогает кинематографу. Я остаюсь некорректным, потому что упрямо придерживаюсь тех же идеалов, с которыми я дебютировал во времена, когда мы в Югославии жили при титовском монархо-большевизме. Повод для бунтарства всегда есть.

— Опасаетесь ли вы критики, подобной той, которую вызвало «Подземка»?

— Не думаю, хотя все может быть. В 1994 году на меня набросились, даже не зная, что за фильм я сделал (намек на Алена Финкелькраута, который осудил «Подземку» за «просербскую позиция», не посмотрев картины. — Liberation). Но многие зрители признали, что на самом деле все иначе, чем говорили мои критики. Если на «Жизнь — это чудо» нападут по политическим мотивам, это будет просто минутной вспышкой. Повторяю, в этой картине я не собирался ничего описывать или доказывать: я просто хотел «вписать» войну в любовный роман между мужчиной и женщиной, которых свела война. Впрочем, эта история любви так сильна, что она хорошо смотрелась бы в любом другом геополитическом контексте, например на фоне событий в Руанде или Сьерра-Леоне.

— Тем не менее, вы все же показываете некоторые реалии войны в бывшей Югославии. В частности, контрабандистов-мафиози и первые всполохи конфликта, проявившиеся во время футбольного матча…

— Это правда, что в начале 1990-х годов националистические настроения часто выражались через спорт, который может выступать как репетиция войны. Футбол был свидетелем и даже участником распада Югославии, тогда как в прошлом он способствовал объединению страны. Именно на матче между «Сплитом» (хорватским клубом) и белградской «Црвеной звездой» (сербским клубом) в 1990 году впервые был публично сожжен югославский флаг. Для многих это стало символом начала войны. Но я в то время этого не понимал или не хотел этого видеть. Как и в 1992 году, когда я наивно полагал, что в Боснии еще можно провести межнациональный культурный фестиваль. Министр культуры Боснии тогда настоятельно рекомендовал мне провести его в каком-нибудь городе с преимущественно мусульманским населением, но ни в коем случае не в сербской зоне. Что это означало, я понял слишком поздно.

-Вы до сих пор сожалеете о многонациональной Югославии вашего детства?

— Она исчезла навсегда. Моя национальность «интернациональна», но я по-прежнему очень горжусь тем, в какой обстановке прошло мое детство. Той смешанностью, которая существовала тогда. В 1990-е годы были люди, объяснявшие вам, что представляла из себя моя страна, и это было странно… Только югослав может понять всю сложность истории этой страны. — Смесь романтизма и тривиальности, присутствующая в ваших произведениях, — это югославская черта?

Вся жизнь соткана из сочетания вульгарности и драматизма. Показывать это смешение — значит, сопротивляться однообразию. Я делаю это не из модернистского желания шокировать людей, но для того, чтобы быть современным настолько, насколько это возможно, затрагивая чувствительные струны человеческой души.

— Вернетесь ли вы в Сараево?

— Нельзя возвращаться в страну, которая сожгла твой дом (в 1995 году дом Эмира Кустурицы был разграблен и разрушен мусульманскими боевиками. — Liberation).

— А в США — чтобы вновь, через двенадцать лет после «Сна Аризоны», попытать американского счастья?

— Почему бы и нет? В целом я не имею ничего против американцев, я против Голливуда, который отказывается говорить о реальном мире. За последние лет тридцать Голливуд не привел нам ни одного конкретного доказательства того, что американцы остаются людьми, у которых случаются проблемы на работе, у которых есть какие-то политические убеждения. К счастью, есть еще молодые режиссеры вроде Пола Томаса Андерсона или моего друга Джима Джармуша, которые еще умеют снимать прекрасные фильмы. Если бы Голливуд пригласил меня снимать фильм в Америке, я был бы исключительно осторожен: я бы снял мой фильм, а не их фильм. Поэтому-то они меня и не зовут!

newsru.com