29 января 1860 года в Таганроге родился Антон Павлович Чехов. Не легковесный комик, но и не мрачный мизантроп, не ледяной эгоист и бессердечный мачо, как может показаться при изучении любовных историй Чехова, но и не безудержный романтик – умный, тонкий, яркий и сдержанный человек, разумно обращавшийся со своими комплексами, отчетливо понимавший, что личность писателя – всего лишь дом, где проживает талант.

29 января 1860 года в Таганроге родился Антон Павлович Чехов.

   Запись в метрической книге Таганрогской соборной церкви гласила: «1860 года месяца Генваря 17-го дня рожден, а 27-го крещен Антоний, родители его: таганрогский купец третьей гильдии Павел Егорович Чехов и законная жена его Евгения Яковлевна, восприемники: таганрогский купеческий брат Спиридон Титов и таганрогского третьей гильдии купца Дмитрия Сафьянопуло жена».

   Ранний период жизни Антона Павловича был безрадостным и тяжким. Если не считать той радости жизни, которая дана каждому живому существу в детстве и юности – почти животного восторга просто от осознания своего присутствия в этом мире, – детство Чехова было горьким до предела. Отец, человек малообразованный, прямолинейный и недобрый, придерживался домостроевских взглядов на воспитание детей – то есть, попросту говоря, лупил их нещадно. Понятно, что такого рода опыт вполне может привести к самому нешуточному личностному уродству, к непоправимой деформации, и приходится лишь удивляться тому, что Чехов вырос не садистом, не патологическим лжецом, не бессовестным подлецом и вообще не утратил нравственной структуры. Некоторые же стороны его натуры настолько отчетливо объясняются этим чудовищным «воспитанием», что непонятно, отчего их происхождение выглядит загадкой для иных исследователей – ведь сам Чехов нимало не делал секрета из своего происхождения и истории своего детства.

   Кроме убеждения в необходимости рукоприкладства, Павел Егорович придерживался той точки зрения, что игры и развлечения детей лишь разлагают, а подобает им дважды в день, на заутреню и вечерню, ходить в церковь и еще дома изрядно читать псалмы. После такой «принудительной веры» атеизм Чехова как-то перестает удивлять и выглядит довольно обоснованным. С восьми лет Антон начал помогать в отцовской лавке, маловразумительное название которой – «Чай, сахар, кофе, мыло, колбаса и другие колониальные товары», – увековечено в одном из чеховских рассказов. Даже став учеником гимназии, мальчик имел право сидеть на занятиях лишь до обеда, а во второй половине дня должен был снова бежать в лавку. Ничего удивительного, что учился он кое-как, особенно беря во внимание, что за скверные оценки снова бывал нещадно бит – надежнейший способ сделать из ребенка тупицу и лентяя.

   Поразительно, в сущности, что, став взрослым, Чехов относился к отцу с неподдельной сыновней заботой, хотя из некоторых писем следует, что детский утробный страх по отношению к давнему мучителю оставался жив.

   В общем, обстановка в родительском доме была почти беспросветной, и ее не уравновешивало даже то, что мать семейства имела все же некоторые художественные интересы, была истовой театралкой – не в том смысле, что часто посещала спектакли, это, при таком муже, ей было недоступно, а просто обожала театр, – получила неплохое образование, и, любя детей, вопреки мужу, ценила в них живую душу. Что-то ей, несомненно, удалось, но в целом атмосфера семьи была пропитана страхом и ненавистью, которые, став уже привычными, даже не порождали активного протеста.

   Когда Антону было шестнадцать лет, отец, и вообще-то не слишком удачливый в делах, окончательно разорился и вынужден был бежать от кредиторов. Семья перебралась в Москву, оставив Антона одного в Таганроге – доучиваться в гимназии. И тут происходит чрезвычайно показательная вещь: бывший второгодник, избавившись вдруг от постоянной угрозы физического насилия, буквально на глазах превратился в почти отличника, начав получать сплошные «пятерки» – вполне логично, но очень уж наглядно. Сам Чехов сформулировал этот перелом совершенно бесхитростно: «Разница между временем, когда меня драли, и временем, когда перестали драть, была страшная».

   Прожив три года скудно (зарабатывал на жизнь репетиторством), но свободно, юный Чехов, получив стипендию в 25 рублей, поступил в Москве на медицинский факультет. Официальная биографическая версия гласит, что выбор профессии был обусловлен настоянием матери, которую в семье и в самом деле почитали и с желаниями которой считались, но трудно верится, чтобы это было единственным побудительным мотивом. Между тем возвышенные объяснения, типа желания служить страждущему человечеству, тоже не получают подтверждения, поскольку Чехов, как всегда, когда речь заходила о вещах действительно значимых и глубоко личных, по этому поводу либо отшучивался, либо отделывался заведомыми отговорками, вроде того, что он вообще не помнит, отчего решил стать врачом.

   Тем не менее, врачом он стал, и даже, насколько возможно нам теперь судить, неплохим врачом. Во всяком случае, осознание необходимости помощи людям ему было совсем не чуждо, хотя прикрывалось, по обыкновению, шуточками или чисто прагматическими объяснениями. Чего у Чехова не отнять – искренней и глубокой неприязни к пафосу. Любой собеседник, тяготевший к выспренности, рисковал нарваться если не на откровенную резкость, то уж почти с гарантией на жесткую насмешку. Это, кстати, очень заметно в переписке: даже Лика Мизинова, сама склонная скорее к ерничеству, нежели к высокопарности, хоть чуть перейдя грань излишней приподнятости, тут же получала в ответном письме такой град отнюдь не всегда добрых острот, что мгновенно давала задний ход.

   Вообще, стиль общения Чехова тяготел к сарказму, доходящему иной раз и до глумления – вполне объяснимо: привычная защита чувствительных натур, рано столкнувшихся с жестокостью мира. Естественно, собеседники должного уровня воспринимали его манеру адекватно, люди же пониже интеллектуальным рангом ощущали себя несколько шокированными. Складывается впечатление: единственное, что он принимал всерьез (кроме, разумеется, обязательств перед семьей, которые Чехов нес последовательно и достойно) – это литература. Тут он порой позволял себе обнаружить даже и некоторую серьезность, едва ли не глубокомыслие, остальные же темы решались в ироническом ключе. Разумеется, воспринимать Чехова как поверхностного острослова – неверно и неумно, так что, читая его письма, стоит постараться снять поверхностный слой остроумия и вчитаться в подтекст. В противном случае возникает совершенно ложный образ.

   А подтекст зачастую был, мягко говоря, печальным, если не сказать – трагическим. На самом деле, психика человека, смолоду знающего о своей неизлечимой болезни и неотвратимо надвигающейся смерти, претерпевает мощные и необратимые изменения. Надо сказать, у Чехова, в силу глубоко спрятанной, но несомненной порядочности, они не приобрели характер «размывания» нравственной структуры – а так нередко случается: человек теряет моральные ориентиры, как бы оправдывая мнимую вседозволенность своей обреченностью. Но, так или иначе, знание о скором уходе в значительной мере определило мироощущение Антона Павловича.

   Не легковесный комик, но и не мрачный мизантроп, не ледяной эгоист и бессердечный мачо, как может показаться при изучении любовных историй Чехова, но и не безудержный романтик – умный, тонкий, яркий и сдержанный человек, разумно обращавшийся со своими комплексами, отчетливо понимавший, что личность писателя – всего лишь дом, где проживает талант. Надо сказать, дом этот был вполне достойный – даже для такого гигантского бессмертного таланта, как чеховский.

Ведущая рубрики Люди во времени

Влада ЛЯЛИНСКАЯ