Этот день в истории Самары отмечен многими знаменательными   событиями, как дореволюционного периода, так и в новейшей истории. Перелистайте этот календарь, и вы почувствуете дыхание времени.

2 Января 1870г. — Родился Павел Иванович Шихобалов, потомственный гражданин города Самары

2 Января 1902г. — В Самаре, на Воскресенской улице (ныне Пионерская), открыт аптекарский магазин Г.В. Девриена

2 Января 1918г. — Губернский комиссар юстиции Н.Н.Лотов объявил об упразднении Самарского окружного суда

2 Января 1958г. — Правительство страны принимает постановление об организации серийного выпуска межконтинентальных баллистических ракет на базе самарского авиазавода №1.

Производство двигателей для ракетного пакета Р-7 закреплено за моторостроителями Безымянки. Так начальные задумки обрели законную силу.

      С.П.Королев предлагает дирекции 1-го завода взаимное обязательство: «Вы немедленно начинаете реконструкцию сборочного цеха №15, а мы на опытном заводе Подмосковья изготавливаем для вас узлы и агрегаты, чтоб вы затем могли собрать первые машины».

      Работа закипела сразу. Серийные заводы занялись освоением новых технологий, размещением заказов на оборудование и приборы, на проектирование испытательных объектов. Требования к качеству высочайшие!

      Вадим ПИКУЛЬ

2 Января 1975г. — Сдан в эксплуатацию широкоформатный кинотеатр «Шипка» на 800 мест по ул. Стара-Загора

2 Января 2000г — Репрессированный в 1937 г. главный редактор газеты «»Голос молодежи»» (с 1996 года — «»Волжский комсомолец сегодня»») Федор Попов направил письмо Никите Хрущеву.

ЦК КПСС, тов. Н.С.ХРУЩЁВУ

Недавно в «Правде» я прочитал сообщение о судебном процессе по делу б.министра государственной безопасности Абакумова и его подручных. Негодяи, палачи и изменники получили по заслугам.

Волею абакумовых, меркуловых и их подлых покровителей, как Берия, Ежов и прочие, я 16-й год мытарюсь по тюрьмам, лагерям и ссылкам. Сейчас я, правда, освобожден из ссылки, живу на месте ссылки и работаю в леспромхозе, т.к. не в состоянии с семьей выехать на мою родину в гор.Куйбышев.

Здесь я, приемщик-бракер, нахожусь в гуще рабочих-лесорубов и вижу, с какой радостью народ воспринимает мероприятия правительства по выкорчевке последышей Берия — палачей и изменников, как эти мероприятия сплачивают народ вокруг Коммунистической партии, советского правительства.

Я сам, потерявший всякую надежду, потерявший веру в правду и правосудие, потерявший веру во все, во что я верил всю жизнь и за что всю жизнь боролся, воспрянул духом, точно в меня вдохнули новую жизнь. И я не могу не выразить Вам глубокой благодарности и уважения за все то, что Вы сделали для таких, как я, и для всего советского народа. Но в то же время я не могу дальше молчать о тех фактах гнусной палаческой роли некоторых работников аппарата б. НКВД, которые мне хорошо известны. Я не могу дальше молчать о тех выводах, предположениях и сомнениях, касающихся событий 1937-1938 гг., которые гложут мое сердце. Я не могу больше молчать теперь, потому что через все страдания, испытания и муки я пронес свое партийное сердце, свою партийную совесть, свое партийное сознание и чувство партийного долга.

Я незрелым деревенским парнем, правда, уже комсомольцем и членом партии, приехал из деревни в Самару. Здесь с 1921 г. я работал, учился, рос. Здесь прошла моя юность, здесь я вступил в сознательную жизнь. Здесь я был на комсомольской, на газетной работе, в партийном аппарате.

На протяжении 18 лет, которые я прожил в Самаре, я, разумеется, узнал многих партийцев, с которыми я постоянно сталкивался и по работе, и в личной жизни. И вот наступил 1937 год. Начались аресты коммунистов. Ежедневно исчезал кто-нибудь из тех людей, которых я хорошо знал. В печати и на собраниях говорили, что эти люди — враги, что они совершили тягчайшие государственные преступления, что они давно, чуть ли не с первых лет революции вели подрывную работу против Советского государства, против партии.

Я был в смятении. Я думал: «Как же так? Я больше десятка лет знал этих людей, часто с ними встречался и тем не менее никогда не замечал в этих людях что-либо враждебное нашему строю. Наоборот, я знал их как хороших коммунистов».

Вскоре состоялось несколько открытых процессов по делу таких людей. Почти все они признавали себя виновными, рассказывали о чудовищных преступлениях и вредительстве, которые они совершили или собирались совершить.

И как же я был подавлен всем этим! Я — коммунист, и не так[ой] уж молодой — с 1920 года — не мог распознать врагов, окружавших меня, не мог даже помыслить подобного об этих людях.

Но вот наступил 1938 год. В ноябре я был арестован. Я знал» что никто из прежде арестованных не вернулся на свободу, о них как бы забыли все или старались забыть. И, естественно, я был ошеломлен своим арестом. Но все же в глубине души теплилась надежда: «Разберутся, ведь я же не преступник».

Начали «разбираться». И тогда я понял все. Я понял, что фашистские разведки проникли в органы НКВД и под флагом борьбы с врагами народа уничтожают партийные кадры, военные и хозяйственные кадры, вносят смятение в жизнь народа, панику, недоверие к партийным и советским органам, дезорганизуют всю жизнь государства, ослабляют его боевую и экономическую мощь, ломают морально-политическое единство народа.

Если даже допустить, что какая-то часть из числа арестованных действительно была враждебна, нежели же их было так много? Вот наглядный пример. В Куйбышеве были арестованы:

По военной линии: все командование и партийно-политический состав Приволжского военного округа, командованию почти всех воинских частей и соединений.

По партийной линии: весь состав бюро обкома, большинство состава обкома, все или почти все секретари райкомов.

По советской линии: все руководство облисполкома и большая часть районных работников.

По хозяйственной линии: все наиболее видные хозяйственные руководители.

Во многих советских органах арестовано было несколько составов руководства.

Например, в облЗУ, арестовано три состава руководящих работников, включая начальников отделов и секторов.

Из всех директоров МТС области на свободе осталось только 2 человека. Может быть, не к месту, но я приведу такой факт: когда один из последних директоров МТС, а именно Журавлев, получил телеграмму с вызовом в обком партии (тогда секретарем был Постышев), он захватил с собой мешок сухарей и такие вещи, как одеяло, подушку, несколько смен белья и пр. Он был уверен, что его арестуют, потому что почти всех районных работников вызывали в обком за тем, чтобы арестовать. И это, конечно, не могло остаться тарной.

Но каково же было удивление Журавлева, когда Постышев сказал ему, что обком выдвигает его на пост председателя облисполкома!

Я отвлекся в сторону. Я хочу сказать, что нежели все эти местные работники, арестованные в Куйбышевской области, были врагами, вредителями, шпионами?

Не может этого быть, товарищ Хрущев! Никак не может! Могут возразить, что-де большинство арестованных призналось на следствии, что они враги, что они совершили преступления.

Но когда следователи начали «разбираться» в моем деле, я понял, что подобным признаниям грош цена. В то же время я узнал, как были добыты «признания» многих коммунистов. Приведу для примера несколько известных мне фактов.

В Куйбышеве долгое время работал, сначала в обл. контрольной комиссии, а потом председателем облпрофсовета Панов Н.Ф. Панова я хорошо знал. Он член большевистской партии, кажется, с 1910 года, неоднократно сидевший до революции в тюрьме, был в ссылке. Во время первой мировой войны, когда Самарская подпольная организация большевиков была разгромлена жандармами, он с небольшой кучкой товарищей вынес на своих плечах всю тяжесть борьбы с меньшевиками и эсерами и сумел почти полностью ликвидировать влияние этих партий на самарских рабочих. Во время выборов в Военно-промышленные комитеты он мужественно боролся за ленинскую линию.

На протяжении всех лет до его ареста в 1937 году я его знал как замечательного большевика — активного, чуткого и принципиального. Я был еще молодым человеком и молодым членим партии, когда познакомился с Пановым, и он был для меня образцом служения ленинской партии и народу. Это был человек поистине кристальной чистоты.

И его арестовали. Начались допросы. От него требовали, чтобы он признался в преступлениях, которые ему, разумеется, и не снились. Панов, конечно, все отрицал. Ото подвергли жестокой пытке электротоком. Когда он терял сознание, его приводили в чувство и снова пытали. Не в силах вынести этих пыток, он подписал все, что от него требовали.

Через несколько дней, когда он немного оправился и пришел в себя, он потребовал дать ему возможность написать заявление в ЦК ВКП(б) на имя Сталина. Ему предоставили эту возможность. Панов написал в своем заявлении, что показания он дал под жестокой пыткой, что он никаких преступлений не совершал и просил объективно разобрать его дело. В этот же день его снова взяли на допрос. Снова мучительные пытки. Не выдержав их, под диктовку следователей Панов написал в ЦК другое заявление, в котором говорит, что первое заявление ложно, написано оно с целью дискредитации органов НКВД и снова подтвердил свои прежние показания.

Дальнейшую судьбу Панова я не знаю. Слышал, что его расстреляли.

Вот другой пример.

В том же Куйбышеве был арестован областной прокурор Жалнин Н.П. Я его тоже хорошо знал и знал именно как настоящего большевика. С ним поступили так же, как с Пановым, и так же он подписал все, что хотели следователи. Так же он писал заявление в ЦК, а потом второе — с отказом от первого.

Еще пример.

Был арестован секретарь обкома комсомола Левочкин В.Н. Это был молодой, очень скромный и преданный человек. Когда он отказался дать нужные показания, его поставили на ноги, установили около него дежурство следователей. Так он стоял 6 суток. Ноги распухли, лопнули голенища сапог, а он все стоял. Через 6 дней он потерял сознание и упал. Его облили водой, и, когда он пришел в себя, ему дали короткий отдых и снова поставили. И еще 5 дней его держали на стойке, а потом бросили в подземелье, в горячую камеру с паром, где он провел 10 месяцев. Когда я увидел его после этого, я не мог его узнать — это был старик. Его осудили к длительному заключению.

И еще один факт.

В Куйбышеве работал заведующий обл. финансовым отделом Голубев. Его арестовали, вызвали на допрос. Два или три дня продолжался этот допрос-пытка. От следователя его принесли в камеру на носилках и бросили на цементный пол. Он был совершенно искалечен. Через два дня он умер.

Подобных фактов можно привести тысячи. Я знаю еще, что И.С.Кутякову, сподвижнику Чапаева, перебили ноги, и он без посторонней помощи не мог передвигаться. Многих довели до сумасшествия, некоторые выбрасывались в окна следовательских кабинетов с 3-4 этажа, чтобы избавиться от пыток, многих искалечили на всю жизнь.

И теперь посудите, т.Хрущев, можно ли верить тем показаниям, которые имеются в делах этих людей. Конечно, человеку, не знакомому с тогдашними методами следствия, эти показания могут показаться правдивыми. Чего же еще: сами во всем признались! Но почему они признались, каким путем были вырваны эти признания!

Помимо физических пыток, широко применялись и «психические атаки». Одним из средств заставить подписать требуемые показания было: «Подписывайте все, чего от вас требуют, — это нужно Центральное Комитету». Многие шли на эту удочку. Было распространено такое даже мнение: все арестованные — партийный актив — это золотой фонд партии и их направят в капиталистические страж» чтобы там взять власть — ведь там им будет доверие, поскольку они вырвались из советских тюрем. В эту чушь многие верили. Было много других вариантов этой чуши

У следователей и среди заключенных были свои адвокаты, которых постоянно переводили из камеры в камеру. Эти люди обрабатывали арестованных, особенно новичков. Они говорили: «Не мучьте себя, подписывайте все, что вам прикажут, для вас и для партии это будет лучше…»

Лично меня пытался обработать б. секретарь Новодевиченского райкома партии Крапивин, который, между прочим, уверял, что если мы и не были врагами теперь, то все равно «мы потенциальные враги». Что это такое, я не мог понять.

Многих подобная обработка, а также устрашающие рассказы об ужасах допросов сбивали с толку, и они на первых же допросах подписывали все, что от них требовали. Так поступил, например, агроном из Большечерниговского района И.М.Карандаев, находившийся в одной камере со мной. Ему предъявили обвинение во вредительстве в сельском хозяйстве, и он сразу подписал, что он вредитель.

А этому «вредителю» было в то время 23 гида, и он только что сошел со школьной скамьи.

Так поступил 74-летний колхозник Антип Князев из с.Царевщина, в 1905 году бывший одним из активных участников крестьянского восстания. Его обвиняли в терроре, в подготовке террористических актов, а также во вредительстве и в антисоветской агитации. А этот «террорист», которому было 74 года, едва передвигал ноги и был почти совершенно глух.

Пускались в ход и другие средства воздействия: угроз арестовать жену, детей, мать, отца и вообще близких людей, угрозы применить к ним такие же методы следствия.

Много случаев было прямой и грубой фальсификации и подлогов. Например, арестованному предъявляют письмо контрреволюционного содержания или агентурное шпионское донесение говорят, что это писал именно он. Человек, естественно, категорически отрицает, клянется, доказывает, что и почерк не его и т.п. Вот тут-то его и ловят. «А мы сейчас это установим, говорит следователь, — ваш это почерк или нет. Перепишите-ка этот документ».

Человек рад: вот теперь-то следователь убедится, что он действительно ни при чем, и старательно, слово в слово переписывает документ.

Допрашиваемого отправляют в камеру, а через несколько часов снова ведут на допрос, но уже к другое следователю. Этот сразу предъявляет письмо и спрашивает: «Это вы писали?»

Дальнейшее, я думаю. Вам понятно, обвинение в к.-р. деятельности или в шпионаже готово и подтверждено документ написанным собственноручно обвиняемым.

Один из случаев фальсификации я знаю в отношении одного из крупных партийных работников. Вы, вероятно, знаете Зеленского, которых когда-то работал секретарем Среднеазиатского бюро ЦК ВКБ(б), а потом, кажется, в Центросоюзе.

Когда шел процесс этого Зеленского (его судили вместе, кажется, с Бухариным и рядом других работников), я еще не арестован и читал отчет о процессе в газетах. И вот в отчете судебном заседании я прочел, что этот Зеленский, будучи революции членом самарской подпольной организации большевиков, состоял агентом жандармского управления, т.е. был провокатором. В отчете, помнится, была ссылка на архивные документ б.Самарского губ. жандармского управления.

Читая этот отчет, я вспомнил и понял, как появился документ о провокаторстве Зеленского. Вот как было дело.

Живя в Куйбышеве, я, помимо другой работы, занимался исследованием истории революционного движения и гражданской войны в Поволжье. У меня есть (вернее, были) несколько книг по этим вопросам. Однажды (это было, по-видимому, в 1935 г.) я по поручению Истпарта работал в местном архиве над сбором материалов для одной из книг. В секретных делах б.жанд.управления я обнаружил документы, указывавшие на то, что Зеленский действительно был провокатором. Но это был не тот Зеленский которому впоследствии приписали провокаторство, а его брат который, кстати сказать, доносил жандармам и о подпольной деятельности своего брата.

Я стал наводить справки по другим документам и у старых самарских большевиков-подпольщиков. И я установил, что провокаторской деятельностью занимался один из братьев Зеленских, но, как оказалось, после революции он был разоблачен и расстрелян. Его же брат, тоже Зеленский, никакого отношения к провокаторской деятельности брата не имел и, разумеется, не знал о ней.

К сожалению, сейчас я не могу вспомнить имена одного и другого Зеленских. Но по документам архива было ясно, что провокатором был не тот Зеленский, который тогда еще работал на ответственных постах.

Все же я счел своим долгом пойти к секретарю обкома ВКП(б) В.П.Шубрикову и доложить ему о найденных мною документах о брате Зеленского. Шубриков был в то время, кажется, кандидатом в члены ЦК, и он мне сказал, что в ЦК известно об этом и что настоящий Зеленский не может отвечать за деятельность своего брата-провокатора. И действительно, провокаторская деятельность расстрелянного Зеленского никогда не составляла тайны (я имею в виду послереволюционное время), об этом есть сообщения и в исторической литературе.

Потом, уже в 1937 году, однажды я так же работал в архиве. В это время в архив пришел работник Куйбышевского управления НКВД Углев (тогда я еще не знал его фамилии), который) потребовал у сотрудницы архива справку о том, что, согласно архивным документам, Зеленский (последний — живой) был провокатором.

Я вмешался в этот разговор и стал доказывать Углеву, что настоящий провокатор давно расстрелян, а этот Зеленский в провокаторской деятельности не замешан.

Углев груби накричал на меня, сказав, что я защищаю провокаторов и восхваляю их в своих книгах и пр. и пр.

Справку Углев в архиве получил и ушел. По-видимому, эта справка, явно фальсифицированная, и явилась основным обвинительным документом против Зеленского. Таким образом, чтобы очернить человека, работники НКВД не останавливались перед любым подлогом.

Я понимало так. Если Зеленский был виновен в каких-либо преступлениях, то и надо было судить его за эти преступления. Но кому же нужны фальсификация и подлог? Ведь уж один этот факт вызывает сомнение в прочности других обвинений, а это дискредитирует органы Советской власти.

Насколько беззастенчиво фабриковались «дела» и обвинения в то время, показывают такие факты.

Большинству членов партии предъявлялись обвинения по статье 58*, т.е. в терроре против руководителей партии и правительства. И часто бывало так: человеку предъявляют обвинение в подготовке террористического акта на члена Политбюро Косиора. Под пытками обвиняемых «признался», что он действительно «горел желанием» (любимое выражение следователей) убить Косиора. однако вскоре Косиора арестовали самого. Следователь вызывает «террориста», у него на глазах рвет его прежние показания и говорит: «Ты нам арапа не заправляй. Ты готовил покушение не на Косиора, а на Постышева. Подписывай новые показания».

Человек уже доведен до крайнего предела, он потерял всякое мужество и силы, ему все равно — лишь бы избавиться от новых пыток. Он покорно подписывает новые показания, где вместо Косиора фигурирует Постышев.

Но проходит некоторое время, и «террориста» снова вызывают на допрос. Снова его заставляют переписать показания. Он теперь уже готовил террористический акт не против Постышева, а против М. И. Калинина.

Впоследствии заключенные стали очень быстро узнавать, кто из крупных руководящих деятелей партии арестован. Если заставлявши заменять в показаниях одну фамилию другой, значит с первою случилась неприятность. Все это омерзительно и ясно показывает, как фабриковались дела. Позже, правда, и сами следователи поняли нелепость и неудобство такого положения. Они уже не требовали указывать определенных лиц, на которых готовились покушения. Писали просто: «на руководителей партии и правительства». А еще позже и этого не писали. Но 8-й пункт 58-й ст. (террор) оставался: — «Это программный (?) пункт», говорили следователи.

Теперь о себе.

Начались допросы. Несколько дней (и ночей) следователь Голубев и начальник следственной части Гринберг пытались заставить меня «признаться» в преступлениях, которые я якобы совершил. Из их криков и угроз выходило, будто бы я чуть ли не правая рука Гитлера.

Когда их усилия не увенчались успехом, они бросили меня в подземелье, в горячую камеру, и предупредили: «Будешь сидеть там, пока не подохнешь, если не подпишешь показаний».

Вы не знаете, что такое горячая камера! Это узкая низкая конура глубоко под землей, разумеется, без окон. Через эту конуру проходят две огромные трубы центрального отопления (это рядом с котельной), которые всегда огненно горячие. От этих труб в камере постоянно держится температура, вероятно, более 70 градусов. Страшная жара, дышать нечем. Приходилось снимать с себя все, не исключая нижнего белья, от постоянного жара, обильного пота тело покрывалось волдырями и язвами. Глотать воздух приходилось, прильнув к порогу, к дверной щели. Мне казалось, что я там и одного дня не выдержу, тем более, что тогда я болел туберкулезом.

Из этой камеры меня начали таскать на допросы. Это происходило в декабре, в сильные морозы, одевать пальто не разрешали. Меня, распаренного в этой бане, вели через открытый двор к следователю Голубеву. Голубев открывал большую форточку в окне. Ему ничего, он сидел тепло одетых, а я в одной тонкой рубашке без воротника и без пуговиц (их срезали, когда привели в тюрьму).

Начинался допрос. Он продолжался почти весь день, до вечера. Но вечером, после отбоя, меня снова вели к Голубеву. Никаких протоколов не писалось — зачем тратить бумагу, если я отрицаю свои преступления!

Так продолжалось 5-6 дней. Эти дни я не спал, почти не ел, в короткие перерывы между допросами изнемогал от нестерпимой жары и духоты в камере, а в кабинете Голубева замерзал. Я был доведен до бессознательного состояния и до полного упадка сил.

Но я все же помню: к утру пятого или шестого дня, когда я уже не мог держаться на ногах, следователь спросил меня: «Когда вы были на вечеринке у Кузнецова, рассказывались ли там анекдоты?»

Я ответил, что, вероятно, рассказывались, потому что на какой же вечеринке не рассказываются анекдоты?

«И как вы относились к этим анекдотам?» — продолжал следователь. — «Как и все — смеялся, если они были смешные».

Дальше я не помню ни вопросов, ни ответов — со мной стало совсем плохо. Когда я несколько пришел в себя, следователь совал мне в руки ручку, чтобы я подписал протокол.

«Потом пойдете в другую камеру и отдохнете, — довольно дружелюбно добавил Голубев, — а потом подпишем 206-ю» (протокол об окончании следствия).

Теперь, через столько лет, я не могу понять: почему тогда я не прочитал итоги протокола. Очевидно, потому, что физические силы оставили меня, я даже едва держался на табуретке. Да и дружелюбный тон Голубева возбудил уверенность, что это было Последнее испытание, и теперь, поскольку следователь убедился в моей невиновности, дели идет к моему освобождению. Короче говоря, я не читая подписал протокол.

Через несколько дней меня вызвали для ознакомления с моим делом и для подписания протокола об окончании следствия. Каково же было мое удивление, когда в последнем протоколе я обнаружил совсем другое, чем то, о чем шла речь на допросе. Там было записано примерно так;

«Вопрос: Рассказывались ли на вечеринке у Кузнецова антисоветские анекдоты?

Ответ: Да, рассказывались, и я смеялся вместе с другими.»

Никакие мои протесты не помогли. Мой протест не разрешили записать и в протокол об окончании следствия. Гринберг и Голубев лишь издевательски смеялись надо мной.

Так этот протокол был приложен к делу, и Особое совещание, вероятно, опиралось на него, когда решало мою судьбу. Как назвать все это?

Теперь о конкретных лицах — работниках Куйбышевского управления НКВД, которых я считаю — и убежден в этом! — настоящими врагами, подручными Берия, выполнявшими задания фашистских разведок ни избиению партийных кадров.

Высших начальников Управления я лично не знал, и о них Вы будете судить по их делам и по делам их подчиненных. Я расскажу лишь о нескольких лицах, которых я лично знал, вернее, узнал, будучи у них в руках.

Гринберг, бывш. начальник следственной части. Он руководил всем следственным аппаратом, он инструктировал следователей, он изобретал «острые методы следствия» (многие видели в руках у следователей секретно изданную НКВД брошюру под названием «Острые методы следствия»).

Этот Гринберг не останавливался ни перед чем, чтобы выбить нужные ему показания. Когда подследственный, доведенный до отчаяния, начинал говорить, что он, Гринберг, поступает незаконно, антипартийно, что об этом все равно будет известно в ЦК партии, Гринберг кричал: «Плевать мне на закон. И что нам ЦК, что нам правительство! Мы, НКВД, контролируем партию и правительство. Если мы найдем нужным, мы арестуем и ЦК и правительство и поставим новые!».

Одним из главных его подручных по пыткам был следователь Лейн. Этот здоровый коренастый детина с физиономией совы обладал огромной физической силой и особым даром в изобретении пыток. Когда у других следователей ничего не выходило и они не могли добиться нужных показаний, тогда на помощь являлся Лейн. Он калечил людей беспощадно, его кулаками переломано много ребер, выбито много зубов и нанесено других увечий. Если не ошибаюсь, в результате его «допросов» умер Голубев, о котором я писал выше (не смешивать тоги Голубева с моим следователем Голубевым).

Гринберг, Лейн и другие — это, так сказать, ответственные исполнители, которые практически выполняли работу палачей. Над ними были начальники повыше, направлявшие их деятельность. Я только понаслышке знаю б.начальников УНКВД Бочарова, Деткина, Когана, и них рассказывают страшные вещи.

Это они направляли деятельность своих верных помощников по избиению и уничтожению партийных кадров, по фабрикации «врагов народа». Где же эти люди теперь, что с ними?

После известного постановления ЦК о Куйбышевской организации некоторые из этих деятелей были сняты со своих постов и частью арестованы. Арестованы, как я слышал, Коган, Деткин, Бочаров, Гринберг. Но что из этого? Берия ценил своих помощников и старался сохранить их для себя на будущее.

Левочкин, о котором я писал выше, будучи в Краслаге, встречал там Гринберга в роли заключенного. Но что это был за заключенный? Он в лагере занимал какую-то административную должность и жил припеваючи. Подобным же образом отбывали заключение и другие работники НКВД. Все они занимали посты комендантов в лагерях или другие подобные и так же издевались над заключенными, как они привыкли это делать в стенах НКВД…

Разве не следует теперь разыскать этих людей и исследовать их прежнюю деятельность в свете последних события. Получается парадоксальное положение: начальников УНКВД, начальника следственной части, многих следователей арестовали якобы за неправильное ведение следствия. А люди, которых они арестовали, допрашивали с применением пыток и пр., так и остались в тюрьмах и лагерях, на них так и застыло клеймо «врагов народа».

Правда, в то время из тюрем было отпущено несколько десятков человек, преимущественно далеких от активной общественной деятельности. А те. коммунисты, которых эти следователи-палачи допрашивали, под пыткой заставляли давать ложные показания на себя и на других, — эти люди остались в тюрьмах, и до сих пор на них лежит тяжелый груз обвинений.

Теперь, как мне кажется, наступило время разобраться во всем этом, разобраться не так, как разбирались наши следователи, а по-настоящему, по-партийному. Пусть не тяготеют на плечах невинных людей эти обвинения, пусть они тоже вернутся в жизнь.

Мне хочется сказать вообще о контингенте арестованных в 1937-1938 гг. Я 8 лет провел в заключении (хотя особое совещание дало мне только 5 лет, но мой срок кончался в 1943 г., и меня задержали в лагере до июля 1946 г.), встречался со множеством заключенных, такими же, как и я, бывш.членами партии. Второй раз я был арестован в 1949 году и на основании все того же старого дела получил ссылку в Сибирь, В этапных тюрьмах, а затем в ссылке я вновь встретил много таких же, как я, и должен сказать, что очень немного людей из этого контингента не потеряли моральный облик коммуниста. Как их ни трепали, чтобы они ни пережили, но большинство из них остались в душе коммунистами.

Я скажу про себя. 17-ти лет я вступил в комсомол — это было в 1919 году, через год — в партию. Я постоянно работал над собой, получил неплохую партийную закалку, и я никогда не мыслил свою жизнь вне партии, вне общей борьбы. Я прекрасно понимал и понимаю историческую неизбежность гибели капитализма и торжества нового коммунистического строя, и я сам с юношеских лет отдавал все свои силы и умение на достижение этой цели. Как же я могу быть врагом того, во имя чего я боролся всю жизнь? Это нелепо и противно здравому смыслу.

В лагере люди редко скрывают свои мысли. Я не знаю случаев, чтобы человек, если он действительно совершил преступление и попал в лагерь, говорил бы окружающих, что его посадили неправильно, ни за что. Обычно такие люди пеняют на себя за свою неловкость, за то, что не удалось скрыть следы своего преступления.

Неужели из тысяч людей нашего контингента, со многими из которых я близко сходился, дружил, не нашелся бы такой, который бы в дружеской беседе не сказал о своих настоящих убеждениях или хотя бы о своем настроении.

Таких людей я не встречают. Все только недоумевали: «Что такое происходит, что все это значит, почему нас держат в лагерях! »

Вот здесь, в ссылке, я встретил своего старого знакомого приятеля, быв. заведующего сов.торговым отделом Куйбышевского обкома партии В.Р.Калачева (позже был вторым секретарем Саратовского обкома. Я его знал давно по работе в Куйбышеве и знал как хорошего коммуниста. Таким он и остался до сих пор и своих взглядов и убеждений не изменил. А ведь он отбыл 10 лет заключения, а после заключения попал в ссылку. Неужели я должен верить, что он враг? Этому я не верю и убежден, что не он враг, а тот, кто послал его в тюрьму, а потом в ссылку.

Здесь же я подружился с б.работником Костромской парторганизации В.Г.Кудрявцевым. Я подчеркиваю — подружился, следовательно, я имел возможность вести с ним откровенные разговоры. И я могу заявить смело: если он враг и преступник, то кто же тогда не враг, кто друг? Это зрелый коммунист и по идеологии и по всему облику, и пусть мне отрубят голову, если я поверю, что он виноват в тех преступлениях, которые ему были предъявлены.

Вы не можете себе представить, как тяжело, горько и обидно сознавать себя каким-то отщепенцем, изгоем, чувствовать эту постоянную настороженность и часто враждебное внимание со стороны местных коммунистов, когда в душе сознаешь себя коммунистом, когда успехи своей страны радуют и волнуют и в то же время на сердце лежит такой огромный груз и тягость и тебе постоянно напоминают: «Ты враг, ты преступник, ты не наш».

Я чувствую, что в своем письме ушел в сторону. Я хотел написать только о себе, а написал совсем другое. Но все равно — я отправлю это письмо. Даже эта моя письменная односторонняя беседа освобождает мой мозг от непомерного груза, который я носил столько лет. Эти мысли, которые я так несвязно изложил, сверлили мой мозг 15 лет, и дальше оставаться с ними наедине с собою я не могу. Мне всегда казалось, что я до конца не выполнил свой долг, долг коммуниста, и молчать теперь, как мне кажется, — это равносильно соучастию в шарике Берия.

Конечно, у меня нет надежды, что эту писанину прочтет сам Н.С.Хрущев. Но ведь кто-нибудь из работников ЦК все же прочтет это хотя бы в порядке своих служебных обязанностей. И неужели все эти мои сомнения, вопросы и выводы останутся без ответа?

За 8 лет моего заключения я написал около 100 заявлений с просьбой разобраться в моем деле. Я писал в ЦК ВКП(б), в прокуратуру, в Верховный Совет, в НКВД. Но ни на одно из этих заявлении я не получил даже простого ответа.

В прежних заявлениях я старался обосновать свои доказательства и требования формальными и юридическими доводами. Я иначе не мог поступать, т.к. я чувствовал, что чисто партийные доводы тут не помогут.

После разоблачения Берия картина мне стала более ясной. Я направил на Ваше имя письмо, в котором просил о разборе моего дела. Это было в феврале 1954 года.

Через месяц я получил ответ из Главной военной прокуратуры. В этом ответе сообщалось: «Ваша жалоба, адресованная на имя первого секретаря ЦК КПСС, получена Главной военной прокуратурой и проверяется. Результаты проверки будут сообщены дополнительно» .

В июне 1954 г. я направил в Главную военную прокуратуру новое заявление, в котором подробно рассказал о методах следствия и о бездоказательности обвинений против меня. На это заявление я так же получил ответ, в котором сообщалось, что второе заявление получено и вместе с первым заявлением проверяется.

После этого прошло 5 месяцев, а результатов все нет. Правда, теперь я уже не ссыльный, мне выдан паспорт, и я могу отсюда уехать. Но я освобожден из ссылки не в результате разбора дела по существу, а по амнистии. То есть меня простили за преступления, которых я не совершал.

Я прошу разбора дела по существу, т.е. сказать мне: в чем я виновен. И если я не виновен, значит, виновны мои следователи, состряпавшие мое «дело».

Самара сегодня много лет назад