Мой папа был учитель математики в поселковой средней школе. Его призвали на переподготовку в Тоцкие лагеря в мае 1941 года. Десятиклассники в связи с этим сдавали досрочно экзамен по математике, затем шумной толпой пришли к нам домой прощаться с папой – их любимым учителем, как будто знали, что завтра война, и они могут не увидеться. И действительно многие из них сразу после выпускного вечера ушли на фронт и больше не вернулись, а папу отправили на запад сразу после объявления войны…

Папа — Смолич Иосиф Федорович 1946г.

Мой папа Смолич Иосиф Фёдорович был учитель математики в поселковой средней школе Новоспасского района, относившегося до войны к Куйбышевской области. Его призвали на переподготовку в Тоцкие лагеря в мае 1941 года. Десятиклассники в связи с этим сдавали досрочно экзамен по математике, затем шумной толпой пришли к нам домой прощаться с папой – их любимым учителем, как будто знали, что завтра война, и они могут не увидеться. И действительно многие из них сразу после выпускного вечера ушли на фронт и больше не вернулись, а папу отправили на запад сразу после объявления войны…

Я помню, как это было: жарким июньским днём на столбе против нашего дома повесили большую чёрную говорящую тарелку. Около неё собралась толпа слушать речь Молотова о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну. У всех были хмурые несчастные лица. Но мама — Анна Ивановна Смолич — тоже работавшая в школе, сказала няне: — Это не надолго, месяца два-три, и война кончится. — Ой ли! – возразила няня, что-то мне не верится.

Первые военные месяцы мы жили почти по-прежнему, только с нетерпением ждали почтальоншу. От папы изредка приходили письма треугольничками, но с октября приходить перестали. И тогда же все стали говорить, что вот-вот сдадут немцам Москву. Над нашим маленьким фабричным посёлком загудели самолёты. Маме выдали в школе рулоны чёрной бумаги для затемнения окон. Няня сказала маме: — Негоже сухарями кормить гусей, того гляди, самим скоро есть будет нечего. Она как в воду глядела, потому что вскоре маме выдали продуктовые и хлебные карточки, по которым работающим полагалось 400 граммов хлеба, а иждивенцам, т.е. нам с сестрёнкой Женей и няне – по 200 граммов. Стало голодно. И холодно. Дров не хватало, и мы все перебрались в одну комнату. Мама купила козу, чтобы у нас было молоко. Вскоре коза принесла козлят, они жили в одной комнате с нами.

Под новый год заболела Женечка, ей было чуть больше полутора лет. Она пластом лежала в маминой кровати. и все произносили шёпотом непонятное слово «менингит».

4 января 1942 года сестричка моя умерла. Стоял жестокий мороз. Меня на кладбище не взяли. Ходила ли туда мама, не помню, помню только, как после похорон она сидела на сундуке, низко уронив голову будто бы прямо на огромный живот… 8 января она родила братца , которого по папиному наказу назвали Олегом.

А вестей с фронта всё не было. Мама стала посылать запросы в разные инстанции и получала неизменный ответ: «Среди погибших и попавших в плен не числится. Без вести пропал…».

В посёлок стали прибывать эвакуированные. У нас в маленькой спальне поселился пожилой учитель из Москвы, стал на некоторое время директором школы. Его жена была эвакуирована раньше вместе с детским садом, где работала, в другое место. За стеной поселилась многодетная еврейская семья во главе со старой бабушкой. Однажды мы услышали оттуда нечеловеческие вопли – оказывается, им принесли похоронку на отца.

Маме 40 лет

У знакомых жили мать с дочкой из Ленинграда. Девочка была необыкновенно бледна и пуглива, и всё прижимала к себе плюшевого мишку – предмет моей детской зависти.

Мама завела огород. Урожай на нем был очень скудным из-за бедности почвы, и он не спасал нас. Летом все учителя обязаны были работать на лесоповале: заготавливали дрова для школы. Для себя же дрова попросту воровали. Мама и наша соседка – татарка Магруй — зимой впрягались в сани, отправлялись в лес и спиливали там десяток дубков. Но выследить их по санному следу леснику не составляло труда, что он и делал. Дрова приходилось прятать, следы заметать…А иначе топить было бы нечем.

Иногда мама брала меня с собой в кино. В нетопленном клубе перед сеансом показывали кинохронику. Кадры её ловили с жадностью в надежде увидеть кого-то своего…Однажды нам показали трофейный документальный киножурнал с закадровым переводом. В бараке на нижних и верхних полках лежали дети от двух до десяти лет; между ними сновали люди в белых халатах. Они выбирали кого-нибудь из ребятишек и командовали: «В операционную!» Дети постарше уговаривали малышей: «Не бойтесь! Это не больно…А потом шоколад дают».

У них брали кровь для немецких раненых, а когда запас крови иссякал, дети умирали. Это мне, ещё дошкольнице, объяснила мама. Дома я долго плакала и не могла уснуть, а много лет спустя попала в это страшное место в Латвии – Саласпилс, где так изощрённо и беспощадно убивали детей. На месте концлагеря воздвигнут мемориал, а на месте детских бараков разбиты розарии.

… Война все не кончалась, а голод становился всё нестерпимее. Мы хныкали, просили няню поискать, не завалялась ли где корочка хлебца. Няня говорила: — Сейчас, мои милые, поищу, выходила на кухню и через некоторое время возвращалась с кусочком хлеба. Разламывая его нам, приговаривала: — Нате вот, ешьте, это мне лиса дала. Я выхожу, а она как раз с хлебушком пришла. И мы радостно уплетали, конечно же, нянин паёк, и хвалились маме, что лиса опять…

«Вот я этой лисе хвост накручу», — почему-то сердилась мама. Однажды при ней с няней случился голодный обморок, и лиса перестала приходить. Мама требовала, чтобы няня в её присутствии съедала свои 200 граммов хлеба.

А вестей от папы всё не было, и, по-моему, мама перестала верить, что он жив.

В жаркий июльский день 1944 года мы сидели за обеденным столом, хлебая жидкий супчик. Окно было занавешено от палящих лучей чёрной шалью, няня то и дело приоткрывала её уголок и выглядывала на улицу. «Прося, чего ты высматриваешь?», спросила мама. «Да почтариха должна придти», отвечала няня, а мама: «Ну и что? Всё равно одни газеты, бросит в сени», няня: «А вот она и идёт!» и бросилась навстречу. Нам показалось, что её слишком долго нет, мама даже есть перестала и насторожилась. Наконец, вошла. Из-под рук, скрещённых на груди, падали на пол газеты, по щекам текли слёзы. Мама вскочила, закричала: «Что? Что?!», «Письмо от Иось Фёдрыча», каким-то упавшим голосом произнесла няня и протянула солдатский треугольник. Мама жадно принялась читать – сначала едва пришёптывая губами, потом вслух – раз, другой, потом кто-то пришёл, и чтение началось сначала… Папа писал, что в 41-м, выбираясь из окружения, пришёл в свой родной город Слуцк, что на 100 км южнее Минска, а вот теперь Белоруссию освободили и он присоединился к родной армии.

Папе 50 лет.

В письмах военного времени не принято было сообщать подробности, цензура могла их неправильно истолковать. Подробности мы узнали потом, и то не все, потому что папа боялся кары НКВД, как все, побывавшие на оккупированной территории. Только спустя долгое время белорусские родственники рассказали, как всё происходило и какое место на войне было уготовано моему отцу.

В октябре 1941 года советское командование решило выбросить в тыл врага под Минском большой парашютный десант – человек 600 – рассказывал папа. Это было заведомой глупостью, потому что почти всех десантников в упор расстреляли. Папа оказался среди трёх десятков чудом уцелевших. Часть группы собралась вместе в глухом лесу, и было принято решение: парашюты спешно замаскировать, пробираться в разных направлениях поодиночке, постаравшись при первой же возможности обменять военное обмундирование на гражданскую одежду.

Папе повезло больше других: он был белорус и легко сумел найти дорогу домой, пробираясь ночами по глухим лесным тропинкам от села к селу.

В Слуцке жила его старая мать Дарья Гавриловна, ещё до начала войны вдоволь нахлебавшаяся горя. НКВДешники арестовали дедушку Фёдора Лукича за то, что его старший сын Александр, будучи военным врачом, в гражданскую войну лечил и белых, и красных. Арестовали варварски: он был болен, лежал дома с кислородной подушкой и около него дежурила 12-летняя внучка Нина – дочь второго папиного брата дяди Вани. Прислужники Берии ворвались, грубо отбросили кислородную подушку и буквально схватили деда. Нина закричала: «Что выделаете! Дедушка болен!», но её отшвырнули, задыхающегося деда уволокли и больше его никто никогда не видел…

Кроме того, в 35-ом в Москве арестовали папину сестру тётю Зину. По слухам, «за острый язык». Вскоре ее расстреляли как врага народа. Узнав об этом, её муж взял детей и отвёз их в Белоруссию к бабушке, сам вернулся в Москву и тоже исчез. К началу оккупации бабушка оказалась с двумя внуками на руках: старшему – Виктору – было 13 лет, младшему – Вове – 9.

Ещё в Слуцке жила семья дяди Вани: жена, дочка, тёща. Он был директором небольшого кожевенного завода, в армию его не брали по причине порока сердца. Когда немцы заняли город и стало ясно, что это надолго и что всему мужскому населению надо как можно скорее уходить в лес – иначе отправят в нацистское рабство – дядя Ваня отправился в комендатуру и исхлопотал право на легальную работу завода и свободный разъезд на лошадях по деревням – якобы для сбора шкур домашних животных. На самом деле это была замечательная конспирация связи с партизанами и идеальная возможность снабжения «лесных людей» хлебом и другими продуктами. В эту подпольную работу включился и папа. Важно было одно – не угодить в облаву, вовремя объехать патруль. Подробностей он никогда не рассказывал – за этим после войны строго следила мама, боясь, что кто-нибудь из папиных случайных знакомых донесёт, что он был почти три года на оккупированной территории, а за это, по советским законам, отправляли в ГУЛАГ. К тому же, до 1953 г. отбывал ссылку на Северном Урале ещё один папин брат – дядя Гриша. Его арестовали на фронте, где он командовал батальоном. И за что!

Фашисты имели привычку разбрасывать пропагандистские листовки с самолётов, в которых расписывали мощь вермахта и призывали советских солдат сдаваться и переходить на их сторону. Кто-то подобрал пачку таких листовок и принёс нашему дяде Грише. Тот был занят и сказал: «Оставь парочку, я ознакомлюсь и разберусь, что к чему», засунул листовки в полевую сумку и забыл о них. Но вездесущий осведомитель НКВД не дремал и доложил «куда следует», что командир хранит гитлеровские листки. Этого было достаточно, чтобы упечь советского офицера за решётку. Из заключения он писал письма моей маме – наверное, чтобы свою семью не подвергать опасности, — а мама из скудных наших «достатков» отправляла ему на север посылки с луком, сушёной тыквой и морковью. О папиных репрессированных родственниках в доме говорили шёпотом, их имена были почти что под запретом. Помню, в юности я удивлялась, почему папа после третьего курса бросил Московский педагогический, и только потом просчитала: из-за ареста тёти Зины.

Но вернусь в Белоруссию, занятую немцами. Их режим всё ужесточался. На окраине Слуцка было создано еврейское гетто, куда сгоняли еврейское население со всей округи. Приказали явиться и соседям дяди Вани. У них была девочка лет 6, Анечка. Дядя Ваня уговорил оставить её у них, что, конечно же, было огромным риском, потому что за укрывательство евреев полагалась казнь через повешение. И такие казни время от времени случались, фашисты никого не щадили. Слава Богу, никто наших родственников не выдал. Анечка и Нина, у которой не было ни братьев, ни сестёр, очень привязались друг к другу и были как сёстры.

Но вот однажды в городе появились объявления о раздаче муки в гетто – по два килограмма на человека, и отец пришёл за Анечкой. Его пытались убедить, что затея с мукой – просто очередная провокация, за которой кроется что-нибудь подлое, но напрасно. Он увёл дочку. А ночью гетто окружили полицейские с собаками и подожгли со всех сторон. Крики тысяч людей о помощи сотрясали город. Детей пытались спасти, бросая через высокий забор, но их тут же расстреливали, или бросали обратно в пламя. Город замер от ужаса. Нина закрыла голову подушкой, чтобы не слышать жутких воплей…Потом в течении нескольких лет она заикалась. Тётя Аня, её мама, боялась, что Нина сойдёт с ума.

У дяди Вани случился сердечный приступ. Спустя короткое время, в апреле 1944 г., он умер во сне, не дожив трех месяцев до освобождения Белоруссии. Чаша безмерного горя моей бабушки, кажется, переполнилась. Но и это было не всё! Её осиротевшие внуки, экспериментируя с трофейным оружием, умудрились устроить пожар в хате. Хата сгорела. А когда наши освободили город, Вова с приятелями нашёл незнакомую им советскую гранату. Они решили разобрать её, и граната взорвалась у Вовы в руках. Снова похороны. Снова горе. Неизбывное. Преследующее бабушку буквально по пятам. Как раз тогда она узнала об аресте дяди Гриши. В 60-е его, разумеется, реабилитировали, но до этого события бабушка не дожила.

Мама — Смолич Анна Ивановна с внуком Шурой.

Меж тем, Белоруссия, родной папин город, семья залечивали тяжкие раны. Залечивали медленно, с непроходящей болью. И через год, и через два, когда мы с мамой ездили навещать бабушку, Слуцк лежал в руинах. А через 30 лет мне довелось побывать в Минске и в мемориальном комплексе Хатыни – на месте одной из 36 сожжённых деревень Белоруссии. Там всё время печально звонят, как бы поминая безвинно погибших, колокола, развешанные на печных трубах сожжённых хат… У входа в мемориал воздвигнута длинная Памятная Стена – своеобразный вариант известной Стены Плача. Сверху ниши белорусских городов и сёл, в которых бесчинствовали фашисты, над каждой нишей – число жертв. В Слуцке их было 114 тысяч, примерно 100 из них – заживо сгоревшие в еврейском гетто В том числе и наша единственная дорогая Анечка. Вечная им память.

Мой муж Альберт и малыш Дима,в платочке — Кудимова Прасковья Антоновна (Единственная её фоторграфия)

И прошло ещё полтора десятилетия, прежде чем я узнала, что двое командиров, освобождавших Белоруссию и Слуцк, – муж и жена Антоновы – живут в Самаре. Виктор Сергеевич командовал 36-ой инженерно-сапёрной бригадой, специально созданной для наступления по белорусским болотам, а Зоя Михайловна Фёдорова была командиром сапёрного взвода.

К 45-летию Победы в Самарском книжном издательстве уже во второй раз вышла книга воспоминаний В.С.Антонова «По дорогам фронтовым», где наступательные бои в Белоруссии названы беспрецедентными. До этого не было в истории войн случая, чтобы тяжёлые танки шли на штурм вражеских позиций по болотам. Марш этот был тщательно подготовлен сапёрами, по 14-18 часов в день, в течение трёх месяцев строящими гати и мосты, чтобы подойти к мощным оборонительным укреплениям противника с неожиданной стороны.

В.С. вспоминал: В направлении Слуцка наступала 28-армия и конно-механизированная группа. Разведка донесла, что в городе много продовольственных и технических складов, скопились эшелоны с оружием, вынужденные стоять, т. к. железнодорожные пути разрушены партизанами, а станцию бомбят наши самолёты. Нужно было как можно скорее ворваться в город, чтобы не дать врагу уничтожить всё это. Но город пересекает извилистая река Случь с несколькими мостами, некоторые уже взорваны и путь пехоте отрезан. Стало быть, предстоят бои локального значения, дававшие возможность сапёрам заняться восстановлением мостов.      

Зоя Михайловна рассказывала: Город страшно горел, космы чёрного дыма и высокие языки пламени вздымались так высоко, что заслоняли небо. Трудно было дышать, но они пробирались вслед за атакующими к мостам и спешно латали их под свистящими пулями, под грохот недалёкого боя. Штурм хорошо укреплённых дотов и дзотов, а также обезвреживание мин тоже входило в обязанность сапёров.

Когда город освободили, 91-му батальону, куда входил взвод Зои Фёдоровой, было присвоено имя «Слуцкий», а 36 инженерно-сапёрная бригада, проявив чудеса изобретательности и храбрости в дальнейших победоносных походах, стала называться Брестско-Берлинской и была награждена орденом Александра Невского, как и её командир, гвардии полковник Антонов. Таким образом, к концу войны у него на груди оказались все три главных командирских ордена (ордена Суворова и Кутузова он получил раньше).

Ну а боевой путь моего папы пролегал через Польшу, где он был дважды ранен и тяжело контужен. Но дошёл до города Гданьска, называвшегося на немецкий манер Данциг, был назначен его военным комендантом, чем впоследствии очень гордился. Возвращаясь домой, он прихватил трофей – данцингскую серебряную ложку, очень ей дорожил.

День его возвращения – 2 февраля 1946 года – я запомнила на всю жизнь. Он широко распахнул дверь, скинул вещевой мешок и закричал радостно: «Вот моя деревня! Вот мой дом родной!», схватил нас всех в охапку, закружил по комнате… А мамы не было, она поехала встречать его, но они разминулись. Набежали соседи, откуда-то взялась водка, дымились папиросы «Казбек», мы ели непривычные для нас шоколадные конфеты и не знали, как выразить свою детскую радость по столь необычному поводу…

Такова «расшифровка» страниц Великой Отечественной войны в одной отдельно взятой семье. И если собрать такие страницы по России, получатся тома, и тома – в назидание потомкам, на долгую память будущим поколениям.

СВЕТЛАНА СМОЛИЧ,

специально для изданий Медиа Группы «Ваш выбор«