Он давно уже существует в ранге патриарха, а теперь уже и «великого старика» русской оперной режиссуры. Его предшественниками были Станиславский и Немирович-Данченко. Его учениками — практически все, кто прошел у нас через опыт оперных постановок. Фактически он — последнее «рукопожатие» истории: классиков прошлого и ХХI века.

Когда-то Борис Александрович Покровский прокладывал новые пути в Большом театре и на сценах мира, теперь его считают консерватором. Он же, невзирая на возраст, ярлыки, мнения, продолжает ставить спектакли на сцене созданного им Камерного музыкального театра и готовит к юбилею очередную премьеру. Как все «великие старики», он напоминает сегодня Дон Кихота, борющегося с ветряными мельницами коммерции и гламура, выплеснувшимися на дорогие ему музыкальные подмостки. Он искренне надеется, что опера не превратится в «свободно конвертируемый товар». И главное, что в новом времени не забудется закон подлинной культуры — почитание человека человеком. Накануне юбилея Борис Александрович Покровский согласился дать интервью для «Российской газеты».

Утопия оперы

Российская газета: Ваш юбилей будут отмечать и в Камерном театре, и в Центре оперного пения Вишневской, и в Доме актера. А Большой театр не предлагал вам устроить вечер?

Борис Покровский: Мне трудно судить о том, что сейчас происходит в Большом театре — театре, в который я был влюблен с раннего детства и которому отдал большую часть своей жизни. Я не знаю, чем он радует сегодняшних поклонников и почему закрылся на такой неоправданно большой срок. Я не хочу также, чтобы мои слова воспринимались как горькие воспоминания о прошлом. Мне почти сто лет, и скоро все, что я думаю, остановится и превратится в нечто нереальное.

РГ: Вы говорите о потустороннем, а сами ставите к юбилею комическую оперу Чимарозы «Тайный брак»?

Покровский: Да, потому что оперный спектакль — это моя жизнь, мое дыхание, одухотворение. И это единственный род искусства, который благодаря гениальной музыке способен направлять, учить, поддерживать человеческое существование без надрывов и без ненужного назидания.

РГ: А как вы ощущаете свои 95 лет? Какой вам видится собственная жизнь, связанная с прошлым веком?

Покровский: Сейчас я уверен, что жизнь человека зависит не от него самого, а от судьбы, которая ему положена. Судьба же связана с тем, что нам прописано в жизни: ясное или темное, захламленное или радужное взаимоотношение с миром, с небом, с землей, с достижениями, величием и радостями. Моя судьба решилась в ХХ веке, но если взять мой опыт, то это будет особый пример. В первые годы советской власти я был молод, деятелен, работал на химическом заводе. И вместе с тем я был пианистом, с детства играл на рояле. Занимался у Елены Фабиановны Гнесиной, которая с сестрой Евгенией Фабиановной организовала тогда на Арбате на Собачьей площадке школу, ставшую впоследствии знаменитым институтом им. Гнесиных. Именно эти прекрасные дамы научили меня слышать, понимать и разгадывать творческие загадки композиторов. Благодаря им я убежден, что законы в человеческом сердце, в человеческом сознании зависят от того, что мы слышим. Я поступил в Театральный институт, а впоследствии стал там профессором. Работал в провинциальном театре, и меня пригласили в Большой театр. Вот я все это говорю, и получается, что лучше ХХ века не было. Но это моя судьба.

Верность отцам

РГ: Вы всегда были фаталистом?

Покровский: Думаю, что это у меня от родителей. Может быть, это покажется странным, но я во сне встречаюсь и разговариваю с ними. Они были умны, благородны и,главное, — чисты в том плане, как мне самому хотелось бы быть чистым. Они всегда говорили, что я должен быть не показным человеком, а исполнительным. И главным исполнением жизни должно быть добро, покаяние, которое нам приносит вера в Бога. Дед мой был священником, митрофорным протоиереем. У него был приход на Варварке. Он был хорошим священником и очень хорошим дедушкой, потому что не навязывал мне свою идеологию, религиозность. Я сам наблюдал за ним и видел, что существование его очень добротно и привлекательно. Быть верным Богу — это большая радость для души человеческой. Этому я заразился у дедушки.

Онегин и дьявол

РГ: Но с таким «багажом» практически невозможно было существовать в сталинские времена.

Покровский: Так называемая сталинская эпоха, на которую все теперь ссылаются, желая скинуть на нее все недуги, ошибки и прегрешения, не была для меня настолько страшной, чтобы мне пришлось что-то душить в себе. Конечно, я многого тогда не знал, не понимал, как почти все, но главное — я был занят своей любовью к опере.

Нам повезло, потому что Сталин любил Большой театр. Он приходил на спектакли, садился в правительственную ложу. А это место было расположено так, что публика в зрительном зале не могла видеть вождя, он хорошо был виден только тем, кто находился в оркестровой яме. И достаточно было кому-то из оркестрантов моргнуть глазом, чтобы все на сцене знали: в ложе сидит Сталин. Я сразу догадывался об этом по тому, как начинал играть оркестр — еще лучше, шикарнее, еще значительнее.

РГ: Сталин ведь не просто ходил на спектакли, но и придирчиво относился к актерам и ко всему Большому театру. От его реплики зависела судьба артиста.

Покровский: Придирчивость у него была любительская, как бы свое мнение. У меня был нелепый случай, связанный с ним. Вместе с моим другом дирижером Кириллом Кондрашиным мы уже были на тот момент лауреатами Сталинской премии за вполне достойные спектакли. И вдруг мы решили, что найдем верный способ добиваться наград. Мы проделали глупейшую, как я теперь понимаю, штуку: поставили спектакль, посвященный жизни колхоза, с портретами, скульптурами Сталина. Мы были уверены, что Сталин будет доволен и нас еще больше начнут ублажать званиями и известными наградами. Но оказалось, что в середине первого действия, которое было посвящено прославлению Сталина, он покинул ложу. Потом уже нам рассказали, что он встал и спросил: «А когда будет «Пиковая дама»?» Это я запомнил на всю жизнь.

РГ: Почему же тогда любовь к опере не оказала никакого облагораживающего влияния на сознание Сталина?

Покровский: Это несопоставимые вещи: Сталин уничтожал женщин, детей, уничтожал ученых. Но ведь никто не запрещает дьяволу полюбить Чайковского и «Евгения Онегина».

Подробнее в материале на сайте Российской газеты