Освобождение Сахарова Публикация из газеты «Время новостей» В последнее время из нашей памяти стираются исторические события двадцатилетней давности, принесшие те самые права и свободы, которые сейчас воспринимаются как данность, как нечто само собой разумеющееся. Одним из таких поворотных, знаковых событий, без сомнения, является освобождение из горьковской ссылки Андрея Дмитриевича Сахарова.

Выселение

Академик Сахаров был сослан в закрытый город Горький в начале 1980 года, после своих громогласных протестов против начавшейся афганской авантюры. В соответствии с указом Президиума Верховного Совета СССР (далее — ПВС) он был выслан из Москвы «в целях предупреждения враждебной деятельности». По тому же указу в Горьком Сахарову устанавливался «режим проживания, исключающий его связи с иностранными и антиобщественными элементами».

Казалось бы, брежневскому режиму удалось заставить молчать опасного возмутителя спокойствия. Но Андрей Дмитриевич установил связь с правозащитниками и со всем миром через свою жену — Елену Георгиевну Боннэр. Она, как ближайшая родственница, имела право свободного доступа к ссыльному академику. Но многочисленные нервные перегрузки во время ее переездов по маршруту Москва—Горький все чаще и чаще давали о себе знать.

25 апреля 1983 года Елена Георгиевна на ногах переносит инфаркт. Несмотря на это, она в начале мая отвозит в Москву последние главы «Воспоминаний» Сахарова и его статью «Опасность термоядерной войны» для их дальнейшей переправки в США.

Врачи московской академической больницы подтверждают факт произошедшего инфаркта и настаивают на госпитализации в больницу АН СССР. Но это означало бы полную изоляцию Сахарова от внешнего мира. И Боннэр ставит условием своего лечения совместную госпитализацию с Сахаровым. Группа врачей из Академии наук приезжает в Горький и делает заключение о необходимости госпитализации Сахарова. Однако его переезд в Москву означал бы приостановку ссылки, и в совместной госпитализации было отказано.

Блокада

Несмотря на тяжелое состояние своего здоровья, Боннэр продолжает поездки из Горького в Москву. Они были той единственной ниточкой, которая связывала горьковского узника с внешним миром. Хотя справедливости ради надо сказать, что возможностью посещения академика Сахарова обладали сотрудники АН и Физического института академии наук (ФИАН), где Андрей Дмитриевич работал до своей ссылки. Через них он передавал свои научные труды и те шесть статей, которые были опубликованы в советских научных журналах за годы ссылки. Но ученые не были частыми гостями у своего опального коллеги. Всего с 1980 по 1986 год они посетили Горький 23 раза. Визиты эти носили крайне редкий и нерегулярный характер, и лишь в исключительных случаях Сахарову удавалось уговорить кого-нибудь перевезти на «большую землю» ненаучный материал.

Но вот 2 мая 1984 года Елену Георгиевну задерживают в Горьковском аэропорту с «антисоветскими» письмами Сахарова. Провожая ее, Андрей Дмитриевич из окна аэропорта увидел, как ее задерживают и увозят в машине. В тот же день он начинает голодовку, требуя разрешения на выезд для жены. 7 мая академик Сахаров был насильственно госпитализирован в Горьковскую областную больницу, где на протяжении четырех месяцев подвергался принудительному кормлению. Главврач этой больницы О.А. Обухов прямо заявил Сахарову: «Умереть мы вам не дадим, но инвалидом сделаем».

10 августа Горьковский суд приговаривает Боннэр к пяти годам ссылки по статье 190-1 УК РСФСР. Местом ссылки определяется та же (насквозь прослушиваемая и просматриваемая) квартира в Горьком, в которой жил Сахаров. Начинается период изоляции Сахарова и Боннэр от всего общества и друг от друга.

Елена Боннэр: «Произошла полная, полнейшая изоляция нас от внешнего мира. После того как меня осудили к ссылке в Горький, любая связь Андрея Дмитриевича с внешним миром была перерезана, то есть практически (как он сам писал о себе) из него сделали живого мертвеца».

Не выдержав четырехмесячных душевных и физических страданий, Сахаров 8 сентября прекращает голодовку, и его выписывают из больницы. 15 октября он отправляет письмо президенту АН А.П. Александрову, в котором впервые заявляет о готовности «прекратить свои общественные выступления, сосредоточившись на науке и семейной жизни» при условии, что Елене Георгиевне разрешат поездку за рубеж.

Позднее Сахаров напишет: «Я считал необходимым сделать это заявление, за которое многие меня упрекали по следующим причинам:

1. Оно полностью соответствовало моему желанию не выступать больше по (относительно второстепенным) общественным вопросам, сосредоточившись на науке и личной жизни. Я считал, что имею право на такое самоограничение после многих лет интенсивных открытых общественных выступлений.

2. В условиях ссылки и изоляции возможности открытых выступлений у меня вообще были крайне ограничены, так что мое заявление в какой-то мере было бессодержательным.

3. Я считал своим долгом сделать все возможное для осуществления поездки Люси (Елены Георгиевны. — Авт.)».

«Если же, — продолжал Андрей Дмитриевич в своем письме Александрову, — ваши ходатайства и другие усилия не приведут к решению проблемы до 1 марта 1985 года, я прошу рассматривать это письмо как заявление о выходе из Академии наук СССР».

Но, несмотря на то, что Виталий Гинзбург в ноябре того же года лично передал Александрову это письмо и тот в свою очередь обещал передать его «на соответствующий уровень», какой-либо реакции на него не последовало. Тогда 12 января 1985 года Сахаров направляет на имя Александрова второе письмо, в котором он отодвигает дату своего выхода из академии на 10 мая «в связи с болезнью Черненко». Но и это письмо-предупреждение осталось без ответа.

В марте того же года Елена Боннэр (в связи с приближавшимся 40-летием Победы в Великой Отечественной войне) как инвалид войны подает в ПВС СССР прошение о помиловании с просьбой разрешить ей поездку за границу и приостановить действие вынесенного ей приговора. «В этом прошении она подчеркнула, что ее поездка не имеет никаких других целей, кроме встречи с близкими (мать, дети и внуки Е.Г. жили в США. — Авт.) и в меру возможности — лечения». Но время шло, а никаких отзывов на прошение не было.

Видя бесперспективность своих (и своей жены) просьб и угроз, Сахаров с 16 апреля 1985 года вновь объявляет голодовку и снова подвергается мучительной процедуре принудительного кормления все в той же больнице имени Семашко.

21 мая Андрей Дмитриевич отправляет письмо председателю КГБ Чебрикову, в котором просит его способствовать разрешению поездки его жены. Но приехавший 31 мая в Горький эмиссар КГБ Соколов, по воспоминаниям Сахарова, разговаривал с ним «очень жестко»: «По-видимому, его цель была заставить меня прекратить голодовку, создав впечатление ее полной безнадежности». Елена Боннэр из своей беседы с Соколовым заключила: «Горбачев дал указания КГБ разобраться с нашим делом. Но ГБ вело свою политику. Так что у них шла своя борьба, в которой было неясно, кто сильнее — Горбачев или КГБ».

И тогда Андрей Дмитриевич решает действовать через голову руководителя КГБ и 29 июля пишет письмо Горбачеву, которое начинает заявлением: «Считаю примененные ко мне меры несправедливыми и беззаконными». В этом письме он снова просит предоставить возможность Елене Георгиевне лечиться за границей и говорит, что уже обращался с подобной просьбой к Андропову, Черненко, Тихонову, Александрову, Чебрикову, Басову (члену ПВС СССР), и все безрезультатно.

Он повторяет также, что хочет «полностью прекратить открытые общественные выступления (конечно, за исключением совершенно исключительных ситуаций), сосредоточившись на научной работе».

Уже 10 августа 1985 года Михаил Сергеевич прочитывает это письмо и накладывает на него свою резолюцию: «Тт. Чебрикову, Шеварднадзе. Прошу еще раз (с учетом нынешней обстановки) все внимательно обдумать и высказать свои соображения». К 28 августа Чебриков и Шеварднадзе подготовили записку, в которой, в частности, говорилось: «КГБ и МИД полагали бы возможным разрешить Боннэр выезд в Италию (в Италии в 70-е годы Е.Г. сделали две глазные операции. — Авт.) сроком до трех месяцев. На это время в порядке исключения можно было бы разрешить ей покинуть место ссылки на основании ст. 82 ИТК РСФСР».

29 августа на заседании Политбюро Горбачев поднимает вопрос о разрешении поездки Елены Боннэр. Но хотя сам генеральный секретарь недвусмысленно намекал на то, что надо разрешить «выезд Боннэр за границу», возникла дискуссия, в результате которой мнения выступавших разделились поровну. Пятеро были за разрешение поездки (Горбачев, Шеварднадзе, Рыжков, Алиев, Соколов — министр обороны) и пятеро против (Чебриков, Зимянин, Демичев, Капитонов, Кузнецов). Секретарь ЦК по пропаганде И.В. Зимянин даже назвал Елену Георгиевну «зверюгой в юбке» и «ставленницей империализма». А так как все постановления на Политбюро принимались единогласно, Горбачеву пришлось отложить окончательное решение вопроса.

Но уже 5 сентября к Сахарову снова приезжает Соколов, который на сей раз, по словам Андрея Дмитриевича, «был очень любезен, почти мягок»: «Соколов сообщил, что с моим письмом ознакомился Горбачев и дал поручение группе лиц подготовить ответ. Соколов просил меня написать заявление по вопросу о моей секретности и передать жене просьбу написать заявление, согласно которому она обязуется не встречаться за рубежом с представителями массмедиа и не принимать участия в пресс-конференциях. Меня отпустили на три часа к Люсе, и мы выполнили эти просьбы».

И вот 24 октября Елене Боннэр приходит официальное уведомление из ОВИРа: поездка в США разрешена! После того как Сахарова отпускают из больницы, Елена Георгиевна (25 ноября) уезжает в Москву. «Итак, трехлетняя наша борьба за Люсину поездку завершилась победой», — напишет в своих воспоминаниях Андрей Дмитриевич.

Прорыв

2 декабря 1985 года Елена Георгиевна вылетает на самолете в Италию, а 8-го — из Италии в США. 13 января 1986 года Боннэр проводят операцию шунтирования. В ее поврежденное сердце вставляют шесть шунтов. Операция прошла успешно, и уже через неделю Елену Боннэр выписывают из больницы, а еще через две она начинает свою поездку по Америке.

За время своего турне она выступила в конгрессе США, Национальной академии США, почти во всех главных университетах страны. Во всех своих выступлениях Елена Георгиевна говорила о необходимости концентрации усилий Запада на требовании прекращения депортации Сахарова, а не на борьбе за его выезд в США для воссоединения с семьей. За время своего пребывания в Америке Елена Боннэр написала книгу «Постфактум» о горьковской ссылке Сахарова. Потом она прилетает в Европу. Встречается с Франсуа Миттераном, Жаком Шираком и Маргарет Тэтчер.

Однако такое поведение Боннэр не слишком соответствовало ее письменным заверениям до отъезда о сугубо личных целях поездки (только для лечения и встречи с семьей). Вот как позднее она это объясняла.

Елена Боннэр: «Я с ними (государственными деятелями. — Авт.) не встречалась, это они со мной встречались. Я не встречалась с Рейганом, и я объясню почему. Существует некий протокол: человек, который встречается с президентом США, формально должен об этом просить. Я не просила. А то, что ко мне приезжали высокие чины, что же я, должна перед ними дверь закрывать? Это было бы невежливо. Меня пригласила Тэтчер на чай. Я была с сыном и дочерью у нее на чае. Так что я должна сказать Маргарет Тэтчер? Простите, идите куда подальше?! Я считаю, что это было невозможно.

А университеты не были оговорены. Я выступала в десятках университетов США. Я встречалась с сотнями коллег Сахарова. И я думаю, что решение об освобождении Сахарова из ссылки взаимосвязано с этим моим вояжем по Америке. А то, что на эти собрания в Беркли или там в Коламбии приходили корреспонденты, так у них свободный вход, меня это не касается. Формально я не делала пресс-конференций.

А кроме того, я всегда считала, что с КГБ совсем не обязательно быть честной. КГБ впрямую, на голубом глазу обманывал весь белый свет».

Истоки

Вообще говоря, нелепость ситуации со ссыльным академиком некоторые представители высшего руководства осознавали задолго до декабря 1986-го или марта 1985-го. Так, Александр Николаевич Яковлев, вспоминая позднее о том памятном разговоре с Горбачевым, который состоялся в Канаде в мае 1983 года, говорил, что уже тогда они были единомышленниками по вопросу прекращения депортации Сахарова.

Александр Яковлев: «Я говорил, что это же позор, это стыд — академика держать в ссылке. И он меня поддерживал, соглашался со мной».

Правда, А.И. Лукьянов утверждает, что вопрос о возвращении Сахарова поднимался еще не кем иным, как грозой всех диссидентов Андроповым.

Анатолий Лукьянов: «Насколько я знаю, Юрий Владимирович Андропов склонялся к тому, чтобы эту проблему развязать. Потому что никаких оснований особых опасаться какой-то деятельности Сахарова не было. Все было раздуто специально для того, чтобы усилить движение внутри страны и вовлечь в это дело международные круги».

Как бы то ни было, ни Андропов, ни Черненко не освободили Сахарова. С момента своего прихода к власти Горбачев внимательно следит за всем, что касается ссыльного академика. Ему и нескольким его сторонникам в руководстве необходимость прекращения ссылки Сахарова была очевидна. Вопрос был лишь в том, когда и как приступить к решению этой проблемы, учитывая реальное соотношение сил в Политбюро.

Сегодня многие обвиняют Горбачева в медлительности, говорят, что он должен был чуть ли не на следующий день после своего избрания освободить Сахарова. Вот как отвечал на подобного рода обвинения правая рука Горбачева — А.Н. Яковлев.

Александр Яковлев: «В нашей стране многие не понимают, что мы столкнулись с огромным монстром — КГБ, МВД, с партийными собраниями, профсоюзными, комсомольскими. Я сочувствую и всегда сочувствовал диссидентам. Это честные люди по преимуществу. Но этого монстра можно было демонтировать только изнутри. Тоталитарный режим — только через тоталитарную партию и обязательно под лозунгом совершенствования существующего социалистического строя.

Ведь мы начинали с того, чтобы самые отъявленные безобразия как-то устранить: афганская война, ссылка Сахарова. Но по Афганистану мы столкнулись с сопротивлением всего ВПК, а по Сахарову КГБ сразу на дыбы встал.

Началась длительная борьба. Эта борьба была и в более широком плане. Это был один из первых крупных прорывов в понимании демократического развития нашей страны.

Комитет госбезопасности категорически возражал, говорили, что Сахаров является знаменем антисоветской деятельности.

Понимаете, ведь КГБ основывался на целой системе лжи. И, оказывается, не только с Сахаровым, потом пошла-поехала вся цепочка фальсификаций и не только прошлого, но и нынешнего. Все оказалось чепухой, фальшью, клеветой. Так что для них это был принципиальный вопрос, это был пробный камень. Они молодцы, они правильно соображали, с их точки зрения надо было устоять на одном. А Сахаров в данном случае действительно был той глыбой, которую если сдвинуть, тогда на них посыплется град камней. Так оно потом и произошло.

А что касается расстановки сил в Политбюро, то поначалу там вот Андрей Андреевич (Громыко. — Авт.) все никак не понимал, зачем надо возвращать Сахарова. Но я не помню, чтобы Лигачев был против того, чтобы выпустить оттуда Сахарова. Он в данном конкретном случае занимал нейтральную позицию.

А остальные скорее были равнодушны. По старой привычке в Политбюро смотрели в том смысле, как генеральный. А для Михаила Сергеевича Горбачева, для Шеварднадзе, для меня это давно уже был ясный вопрос».

В начале 1986 года между Сахаровым и Горбачевым происходит, так сказать, заочное «выяснение отношений» по поводу официозных высказываний последнего. 4 февраля, отвечая на вопросы французской газеты «Юманите», Михаил Горбачев (помимо своего заявления, что «Сахаров живет в Горьком в нормальных условиях») говорит, что в СССР нет политзаключенных, «как нет и преследования граждан за их убеждения». Александр Яковлев в беседе с автором статьи утверждал, что в этом интервью Горбачев лишь озвучивал «официальную точку зрения». Но Сахаров, очевидно, воспринял эти слова генсека как его личное мнение и 19 февраля направляет ему разъяснительное письмо, которое позже назовет «одним из самых важных своих документов».

В этом письме Андрей Дмитриевич доказывает, что, несмотря на то, что ни в одном из республиканских уголовных кодексов нет термина «политзаключенный», статьи 190-1 (распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй), 70 (антисоветская агитация и пропаганда) и 142 («религиозная» статья) предусматривают наказание именно за убеждения человека. То есть инакомыслие фактически было приравнено к уголовному преступлению.

Нелепость предъявляемых диссидентам на суде обвинений Сахаров показывает на примере 14 лично известных ему осужденных правозащитников. В их числе он называет Анатолия Марченко, Юрия Орлова, Анатолия Щаранского, Мераба Коставу. Далее Андрей Дмитриевич просит Горбачева «способствовать освобождению всех названных узников совести», а также тех, о ком ему неизвестно лично. Ибо «узников совести в обществе, стремящемся к справедливости, не должно быть вовсе!».

Получив такое письмо, Михаил Сергеевич поручает прокуратуре разобраться с делом каждого из перечисленных в нем политзаключенных. Вскоре из мест заключения освобождаются Юрий Орлов и Анатолий Щаранский, а всего за 86-й год был выпущен 21 узник совести. Массовое освобождение политзаключенных начнется в начале 1987 года.

23 октября Сахаров направляет на имя Горбачева новое письмо. В нем Андрей Дмитриевич, перечислив свои заслуги перед наукой, просит Михаила Сергеевича для продолжения полноценной научной деятельности «прекратить мою депортацию и ссылку жены». При этом он повторяет «свое обязательство не выступать по общественным вопросам, кроме исключительных случаев, когда я, по выражению Л. Толстого, «не могу молчать».

Это письмо дало в руки генерального секретаря весомое оружие в его борьбе с твердолобым партийным большинством за освобождение Сахарова. Горбачев начинает артподготовку перед решающим боем с кремлевскими ортодоксами. Долгий подготовительный этап вступил в свою завершающую фазу.

Решение

Итак, после того, как Михаил Горбачев снабдил всех членов Политбюро соответствующими справками и документами, он ставит вопрос о возвращении из ссылки Сахарова и Боннэр на заседании Политбюро ЦК КПСС 1 декабря 1986 года. В этот раз (в отличие от августа 85-го) споров не возникло, и после небольшой перепалки Горбачева с главным консерватором Чебриковым «постановление принимается». Таким образом, на высшем уровне было утверждено окончательное решение об освобождении четы Сахаровых.

Так что же все-таки сыграло главную роль при решении вопроса об их вызволении из горьковской ссылки? Кто приблизил этот долгожданный день?

Елена Боннэр: «Западные ученые, западные политические деятели и стремление какой-то части нашего руководства (я к ним отношу во всяком случае трех членов Политбюро — самого Горбачева, Яковлева и Шеварднадзе) занять более четкие, более цивилизованные позиции на международной арене. Это им помогало в их подковерной борьбе с противоположными силами в Политбюро и ЦК. И они прекрасно понимали (они же умные люди все), что без освобождения Сахарова этого не произойдет».

Михаил Горбачев: «Сахаров был освобожден по тем же самым причинам, по которым я решил выводить нашу страну из несвободы к свободе. Это был важный пункт такого процесса. Ведь считать, что мы движемся к демократии, в то время, когда в стране оставались политические заключенные и в ссылке находился выдающийся человек (представитель интеллигенции, демократ), это был бы просто нонсенс. Потому это было вполне обдуманное решение. Ну конечно, для того, чтобы это сделать, надо было пройти какой-то период, какой-то этап. Не так все просто было. Каждый шаг был трудным».

Александр Яковлев: «Самое решающее — это нелепость самой ссылки. И это уже стало превращаться в определенных условиях, в определенной обстановке в абсурд. Это было вопиющее нарушение всего и вся.

Надо было от этого очищаться. И этим освобождением начался вот такой период очищения. Он для нашей политики дал еще как бы психологическое добро на следующие действия такого же характера».

Однако в общественном мнении до сих пор бытуют две основные версии о причинах возвращения Сахарова: 1) давление Запада; 2) смерть Марченко.

Вот что говорит А.Н. Яковлев по поводу первой версии: «Меня очень часто спрашивают о влиянии Запада. Я отвечаю: наоборот! Чем больше было нажима, тем резче была наша реакция. Ах так! Хотите заставить нас? Да мы вам! — и все откладывалось. Очень неловкие это были вмешательства».

Теперь о второй версии. Да, трагическая смерть Анатолия Марченко во время его голодовки в Чистопольской тюрьме многих потрясла и ужаснула. Но он умер 8 декабря 1986 года. Да, в этот день Сахаров все еще находился в Горьком, но к тому времени решение о его освобождении уже прошло все подготовительные стадии. И принципиальное политическое решение было принято на заседании Политбюро еще 1 декабря.

Александр Яковлев: «Имя Марченко даже рядом не упоминалось при обсуждении вопроса о возвращении Сахарова. Понимаете, наше правозащитное движение очень часто напичкано иллюзиями. Ну надо тогда число к числу привязать».

Окончательно же прояснил ситуацию в этом вопросе сам Андрей Дмитриевич в 87-м году, отвечая на вопрос журнала «Континент» (№52):

«А.С.: Теперь Запад все время талдычит одну мысль, что освобождение Сахарова есть следствие смерти Марченко. Это совершенно неверно.

Николас Бетелл: Так вы не считаете, что смерть Марченко ускорила ваше освобождение?

А.С.: Это независимые процессы».

Возвращение

Но вернемся все же к хронологии событий. Вскоре после памятного заседания Политбюро Горбачев решает сам объявить Сахарову о его освобождении. 15 декабря на квартире Андрея Дмитриевича устанавливают телефон. На следующий день состоялся разговор между Горбачевым и Сахаровым, в ходе которого генеральный секретарь призвал главного диссидента «вернуться к своей патриотической деятельности».

Позднее Сахаров назовет этот поступок Горбачева «нетривиальным». И действительно, казалось, что нет никакой необходимости в прямом личном контакте главы государства и ссыльного ученого. Для многих известие об этом звонке было потрясением, сравнимым, быть может, с шоком от первой встречи Горбачева и Рейгана в ноябре 1985-го. Если тогда это воспринималось как встреча лидера СССР с «внешним врагом №1», то непосредственный контакт с Сахаровым — как заочная встреча с «внутренним врагом №1». Так разрушались догмы и стереотипы эпохи «развитого социализма».

Вот как Александр Яковлев объясняет желание Михаила Горбачева позвонить Сахарову: «Михаил Сергеевич, наверное, хотел показать, что это он настоял на его возвращении. И это на самом деле так. А почему, раз у него руки развязаны, он и сделал этот искренний шаг. Хотя, может быть, тут присутствовал и политический момент. Но на самом деле я хочу подтвердить, что он был сторонником его освобождения и прекращения вот этого дела».

На следующий после этого телефонного разговора день, 17 декабря, ПВС СССР издает соответствующие указы, официально подтверждающие освобождение Сахарова и Боннэр, 20 декабря к Андрею Дмитриевичу приезжает недавно избранный президентом АН СССР Г.И. Марчук и обговаривает с ним детали его возвращения в Москву и полного восстановления на работе в ФИАН.

Непосредственную же дату приезда Сахарова в столицу СССР определила… погода. Вот как об этом вспоминал его друг и коллега Е.Л. Файнберг: «Узнав его горьковский номер телефона, я, смеясь от счастья, позвонил Андрею Дмитриевичу. Спросил: «Когда же вы приедете?» Он ответил: «Елене Георгиевне нельзя выходить, если мороз ниже минус 10 градусов. Вот обещают в понедельник потепление. Если так будет, приедем во вторник утром».

И вот во вторник, 23 декабря 1986 года, в 7.30 утра на Ярославский вокзал прибывает поезд Горький—Москва, и на перрон из вагона СВ выходят А.Д. Сахаров и Е.Г. Боннэр. Прекращается почти семилетняя ссылка академика Сахарова и двухлетняя Елены Боннэр.

Жирным шрифтом выделены фрагменты интервью с автором 1996 года

При подготовке статьи были использованы документы из фондов Российского государственного архива новейшей истории (РГАНИ), Архива Сахарова и архива Горбачев-фонда

Эдуард ГЛЕЗИН

N°236

21 декабря 2006

Время новостей