Весной 2008 года самарскому телевидению, называющемуся теперь ГТРК «Самара», исполнилось полвека. В той, первоначально единственной, телевизионной компании я проработала без малого 20 лет. Было всякое — и беспощадное давление советской идеологии, и нелепые ограничения цензуры, и работа по принципу «ты начальник, я дурак», но были и отрадные события: встречи с интересными людьми…

Репетиция передачи «Песня остается с человеком»

Ахивное фото 1974г.

Светлана Иосифовна Смолич

Весной 2008 года самарскому телевидению, называющемуся теперь ГТРК «Самара», исполнилось полвека. В той, первоначально единственной, телевизионной компании я проработала без малого 20 лет.

Было всякое — и беспощадное давление советской идеологии, и нелепые ограничения цензуры, и работа по принципу «ты начальник, я дурак», но были и отрадные события: встречи с интересными людьми, творческие находки, программы, вызывавшие зрителей на обратную связь, радующие активной гражданской позицией — и тех, кто эти программы создавал (а на телевидении это всегда коллективное творчество), и тех, кто по ту сторону экрана их осмысливал.

Одной из таких передач в 70-е годы была «Песня остаётся с человеком» — по существу, клуб ветеранов Великой Отечественной войны. На этих встречах ветераны делились наиболее яркими воспоминаниями о своей фронтовой жизни, звучали их любимые песни военных лет. К моему большому сожалению, многое из того, о чём они рассказывали, оставалось за кадром. Не только потому, что не хватало эфирного времени, одна из главных причин — негласный принцип журналистики: излагать больше фактов, а их эмоциональное осмысление оставлять зрителям, читателям.

Наверное, поэтому в моём личном архиве сохранились истории совсем не героического плана, но весьма достойные внимания новых поколений, так как история — не только летопись больших и малых событий, но и эмоциональный фон времени, чувства, испытываемые теми, кого уже нет с нами. Более того: именно чувства уходящего поколения могли бы, на мой взгляд, повлиять сегодня на патриотические устремления молодёжи. Не случайно некоторые долгие мои беседы с ветеранами войны стали затем стихами и рассказами, но связаны они с именами конкретных солдат Отечества, которых сегодня мы можем вспомнить только посмертно, однако по праву считать их вечно живыми.

Начну со стихов, обращённых ко всем, кто воевал. Это вариант текста известной песни «Не стареют душой ветераны», с которого лет сорок назад начиналась одна из телепередач, посвящённых дню Победы.

Мы щадим не всегда ваши старые раны,

Забывая, что вы старше нас на эпоху войны.

Но приходит весна, зажигает тюльпаны

Контрапунктом на пепле вашей ранней, родной седины.

И в глазах дорогих снова отблеск пожаров,

Снова горькая память высекает, как искру, слезу…

Но каким бы судьба не грозила ударом,

Через главную в жизни прошли вы грозу.

Есть ли беды страшней, чем отечества беды?

Есть ли подвиги выше, чем собою страну заслонить?

Ветераны, простите…И с Победой вас! С высшей Победой!

Долгих лет вам! Здоровья! Счастья жить! Просто жить…

Баллада написана по воспоминанию комсорга пехотного батальона   Клавдии Васильевны Разлацкой, работавшей после окончания войны в Куйбышевском институте связи.

NIKE

Была та весна сокровенной —

И жизнь, и могил бугорки,

И птицы в садах белопенных,

И просто пожатье руки.

Названье местечка забылось.

В руинах оно и в слезах

лежало, но радость светилась,

в уже потеплевших глазах.

В тот день от войны увольненье

Комсорг батальона взяла

и медленно, пряча волненье,

по улицам мирным брела.

В почти уничтоженном парке

наигрывал кто-то вальсок…

(В пилотке и кителе жарко,

и туфли бы вместо сапог!)

Какие крамольные мысли!

Но кто командиру судья?

Сегодня хотелось причислить

ей просто к девчонкам себя.

Свернула на рынок беспечно,

и в нём разоренья черты.

Купить бы тут что-нибудь девичье…

Вдруг: — Пани, берите цветы!

Взглянула и ахнула тихо:

средь рухляди лилий букет

с табличкой торжественной «Ника»

и нежностью в каждом цветке.

Их тронуть она не решалась,

Лишь взглядом ласкала цветы.

Струилась неясная жалость

от их неземной чистоты.

И вспыхнули в памяти маки,

как кровь, на полях за Донцом…

Там после жестокой атаки

дымился один чернозём…

И вот эти лилии «Ника»…

Над ними худущий старик

в опорках и в куртке из тика,

лицо — как у схимника лик.

— Откуда такое, папаша?

— Как вам удалось уберечь?

— О красная пани! Пшепрашем!

— И сбивчиво — польская речь.

А впрочем и без перевода

сумела она разобрать:

— Победа…, — Спасибо.., — Свобода..,

— Россия — родимая мать…

— И лилии взяв осторожно,

— достала она кошелёк.

— О пани! Червонцы не можно!

— И в говоре польском упрёк.

Она растерялась. Чего же

за лилии хочет старик?

Наверное взять подороже…

Но тут вдруг мальчишка возник-

оборвыш, Гаврош — да и только!

По-русски он заговорил:

— Червонцы не надо! Нисколько!

— Вам дед подарить их решил.

Он тайно растил их в теплице,

ховал от фашистов, как мог.

Вы, пани, Победы царица,

для вас он цветы и берёг.

Совсем она тут растерялась…

Царица Победы? Она?!

Что жизнь её? Малая малость,

и ту пощадила война.

Она старику поклонилась,

и словно два сильных крыла

у ней за спиной появилось…

В тот миг она Никой была.

            ***

Весна. Всё опять сокровенно —

и память, и встречи живых…

И старенький китель военный

дороже нарядов любых.

Вздохнёт только, в зеркало глядя:

с той девочкой нет и родства —

морщины, да белые пряди…

И всё-таки NIKE жива!

Лишь стоит ей выйти на площадь

девятого мая, вокруг

знамёна крылато полощут,

и слышен сердец перестук…

На празднике Славы великом

к той женщине, Время, приблизь

весну 45-го, Нику

и в ноженьки ей поклонись.

(Ника — в греческой мифологии — богиня Победы)

                                        1975год

— Однажды, незадолго до праздника Победы к нам в редакцию пришёл пожилой человек, представился: — бывший военный лётчик, участник войны. Он просил включить в концерт по заявкам песню из довоенного кинофильма «Истребители», очень волновался, доказывая, что как раз в день концерта, уже поставленного в программу, его сын Борис, тоже лётчик. ненадолго приедет домой.

—       Вставить песню в уже готовый концерт было затруднительно, это означало, что мы должны убрать из него чью-то заявку, но и отказать ветерану в просьбе тоже было невозможно — особенно после того, что он поведал. Я не помню, как мы тогда вышли из положения, только история лётчика не выходила у меня из головы и через какое-то время превратилась в рассказ, который так и называется

В ДАЛЁКИЙ КРАЙ ТОВАРИЩ УЛЕТАЕТ…

         В конце З0-х профессия лётчика грезилась всем мальчишкам. Мы были заворожены именами Чкалова, Громова, Водопьянова. И тут ещё фильм этот — «Истребители»… Я совсем потерял голову, даже во сне видел себя за штурвалом самолёта: будто я в безоблачном небе, машиной управляю легко, и солнце играет на её серебряных крыльях. Наверно, моим товарищам снились похожие сны, потому что сразу же, получив аттестат зрелости, мы дружно ринулись в лётное училище.

       Но из десятерых ребят приняли только меня и Мишку Феоктистова. От счастья мы были на седьмом небе. И, может быть, благодаря моим курсантским петлицам меня заметила Надя Кнохина, девчонка из нашего класса, о которой я мечтал не меньше, чем о небе…

       В мае 1941 года я видел её в последний раз. Перед отправкой на учебные полёты нам дали отпуск. Мы собрались у неё на даче, вспоминали школу, учителей, много смеялись, танцевали под патефон. Улучив среди общего веселья минутку тишины, Мишка вдруг сказал: «Братцы, а ведь завтра мы улетаем. Кто знает, когда увидимся…Спой-ка, Боря». Я взял гитару, и самая необходимая песня полилась сама собой: «В далёкий край товарищ улетает, за ним родные ветры полетят. Любимый город в синей дымке тает — знакомый дом зелёный сад и нежный взгляд…». Девчонки загрустили, веселье больше не складывалось. Кто-то сказал, что летать — это опасно, кто-то заметил, что уже вся Европа занята фашистами… «Ребята, — сказала Надя, — Давайте поклянёмся: что бы с нами не случилось, не забывать друг друга и нашей дружбе быть верными».

В другое время одно только слово «поклянёмся» вызвало бы усмешку у наших мальчишек, а тут никто не улыбнулся даже, всё было принято всерьёз. «Клянусь», — сказал Мишка, положив руку на гриф гитары поверх моей. И все проделали то же, а потом расписались на гитаре.

Почему мы клялись именно на гитаре, не знаю. Может, потому, что она была хранительницей наших сердечных тайн? Мы ведь никогда в любви не объяснялись, только позволяли себе петь песни о любви — самый смелый шаг в присутствии девчонок.

Соня предложила: «Давайте каждый год 9 мая собираться на этой даче. Все, кто сможет…»

Надо же! 9 мая! Кто мог знать тогда, что эта дата станет исторической! В тот вечер всё было необычно. Повзрослели мы, что ли? Расставаясь, я впервые отважился поцеловать Надю и спросил: «Ты будешь меня ждать?». И она снова будто клятву произнесла: «Всю жизнь, Боря, буду ждать, что бы не случилось». Я засмеялся и сказал: «Ну зачем же всю жизнь? Вот через пару месяцев кончатся учения. и я к тебе приеду».

Если бы я мог знать! Если бы мог знать, что ни через два месяца, ни через десять лет не увижу её… Война бесконечно далеко отодвинула вечер на даче, только Надя стала как будто ближе.

В мае 1943 она написала мне, что досрочно сдала госэкзамены в своём медицинском и отправляется на фронт. А следующее письмо напишет с места назначения. В июне 43-го мой «ИЛ-2» подбили. Я чудом остался жив, но когда спускался с парашютом, был ранен, и довольно тяжело. Меня в бессознательном состоянии подобрали наши, переправили в прифронтовой госпиталь, а оттуда отправили в тыл. Ноги в гипсе, лицо и руки обожжены. Весь в бинтах. И как ни хотелось мне увидеть родителей, решил пока ничего о себе не сообщать.

Я долго лежал в отдельной палате, страшные боли от ожогов и от контузии приглушали тревожные мысли. Только через полгода я смог ходить на костылях и решился посмотреть на себя в зеркало. Нечего было и думать о том, чтобы с таким лицом показаться домой, а тем более — Наде.. Врачи утешали, уверяя, что рубцы со временем разгладятся, но стоило мне взглянуть в зеркало, как отчаяние охватывало меня. «Почему Надя должна ждать такого урода?» — думал я. Перестал спать, представлял себе, как терзается мама, не получая так давно писем от меня… И в конце концов решился: написал домой, что был тяжело ранен, сейчас поправляюсь, и если мама сможет, то пусть приедет в госпиталь. Во время войны любые передвижения по стране были чрезвычайно затруднены, но дней через десять она добралась. В госпитале натолкнулась на меня в коридоре и, едва взглянув, прошла мимо. «Мама», — позвал я тихонько. Она оглянулась и, отыскивая меня глазами, снова посмотрела мимо меня. «Мама!» Я шагнул к ней, уткнулся лицом в плечо и заплакал… Она гладила мою голову, лицо и потрясённо повторяла: «Сынок, что они с тобой сделали?».

Мы долго говорили с ней. Мама всё поняла. Она ничего не сказала обо мне ни родителям друзей, ни Надиной маме. Они с отцом переехали в другой город, и я из госпиталя вернулся туда.    А Наде, изменив почерк, написал от имени своего однополчанина, что погиб, тем более, что в полку так, наверное, и считали.

С тех пор прошло 15 лет. Семьёй я так и не обзавёлся, работал инструктором ДОСАФ, и однажды в начале мая меня послали в командировку в родной город. Сначала я хотел было отказаться, а потом подумал: а чем я рискую? Надя, конечно, и думать обо мне забыла, давно замужем наверно, а может, её и в городе-то нет…

Поехал. Первые дни были заняты работой, пропадал на учебном аэродроме, где проводился семинар инструкторов, но вот выходной — День Победы. Сердце так и защемило. Захотелось увидеть своих боевых друзей, Мишку, с которым нас разлучила война. И, подумав о нём, я вдруг вспомнил: «Давайте каждый год 9 мая собираться на этой даче»… А что если поехать? Я тут же отбросил эту мысль, но она упорно возвращалась. Я потерянно бродил по улицам. Город сильно изменился, но из старых дворов, переулков выглядывало моё детство. Вот наша школа. Она такая же, как до войны. Мальчишки в красных галстуках вышагивают строем, несут плакат «Слава героям войны!». Обожгла мысль: и у меня мог бы быть сын вот такой же, как эти…».

А ноги сами несли меня за город, к дачному посёлку. Я и не заметил, как оказался у знакомой дачи. Уже смеркалось. Сердце словно куда-то проваливалось, когда я подошёл к калитке. Она была та же, только дощечки потемнели и маленькая когда-то ёлочка стала огромной елью. Я толкнул калитку, словно шагнул в омут, и услышал нестройные голоса. На веранде пели: «Ра-а-асцветали яблони и груши…». Я тихонько подобрался поближе, раздвинул ветки сирени и отпрянул: прямо передо мной сидел Мишка в форме гражданского лётчика. Он почти не изменился, только вся голова стала седой. А рядом… Неужели эта полная дама — Соня? А это кто? Ну да! Верочкин профиль! И Колька, балагур Колька, который ещё в 41-ом без вести пропал!…И женщина спиной ко мне, рядом, на пустом стуле гитара. Неужели это все, кто остался из нашего класса? И как я смел думать, что они забыли и не придут? Они помнят! Это я предатель!

Вдруг сзади меня кто-то дёрнул за рукав: «Вы кто? — спросил мальчишка лет десяти. Я молча приложил палец к губам, потянул его за руку и отвёл подальше в сад. Там в свою очередь спросил: «А ты кто?», «Я Боря Кнохин» — ответил он с достоинством. «Надин сын ?» — подумал я , а вслух сказал: «Представь себе, и я Боря, Борис Андреевич». Мальчишка встрепенулся, как-то странно на меня посмотрел. «Борис Андреич? Моего папу так звали. Только он погиб, когда новый самолёт испытывал. А вы из его класса?». Тут я встрепенулся: «А ты знаешь фамилию своего отца?», «Знаю. Дементьев. Только мама не успела с ним записаться…»

От удивления я ничего не мог вымолвить. Ведь это же я Дементьев!

В том, что я делал и говорил в последующие минуты, я не отдавал себе отчёта.

«Послушай, Боря, ты веришь в чудеса?», «Верю!» — подхватил он горячо. «Тогда пойди на веранду и потихоньку, чтобы никто не видел, вынеси мне гитару».

Мальчишка посмотрел мне в глаза восторженно и преданно и пошёл. Сердце моё отчаянно колотилось. Никогда в жизни я не испытывал такого волнения. А на веранде пели: «На позицию девушка провожала бойца…». Без сопровождения. Каждое слово песни прямо-таки впечатывалось в моё сознание. Наконец он появился с гитарой в руках. Я чуть не вскрикнул: гитара была та самая, с нашими росписями! Приблизился к веранде и услышал: «Давайте свечку зажжём, темно уже». «Не надо, посумерничаем…»

Только бы не зажигали они свою свечку, темнота поможет мне…И я шагнул на веранду. Меня никто не заметил. Дрожащими пальцами, сам не помню как, взял я первые аккорды и запел: «В далёкий край товарищ улетает…». Стало так тихо, как будто веранда опустела, только лица слабо светились в темноте…

Мне не суждено было допеть до конца. Из-за стола встала Надя. Я бы узнал её из тысячи даже ночью. Она нерешительно шагнула ко мне, но прежде чем хоть что-то вымолвила, с криком «Папа! Папа!» — бросился ко мне на шею Борька. Я прижал его к себе и, совершенно ничего не понимая, прошептал: «Здравствуй, сынок…». Я был благодарен Наде, что этот незнакомый мне пацан «узнал» меня по моей заветной песне.

Стоит ли рассказывать дальше? Это был по-настоящему волшебный вечер, наверное, главный в моей жизни и судьбе.

Надя долго надеялась на чудо, а когда ждать чудес стало невмоготу и одиночество сделалось невыносимым, она взяла из детского дома Борю. Теперь мой Борька взрослый человек. Лётчик-испытатель. Скоро, надо думать, женится, внуки пойдут. Я счастлив.         

Из воспоминаний старшины медицинской службы Любови Павловны Бабаниной о боях на подступах к Курской дуге.

ПЕСНЬ ЯМЩИКА

В ночи бездонной и суровой

пурга, пурга…

Легла свинцовою подковой

у горла Курская дуга.

Любой ценой пробиться надо,

любой ценой дугу согнуть!

А над Россией огнепады,

и труден путь…

Бои, атаки — ад кромешный,

и передышка коротка.

В землянке, чудом уцелевшей,

связист поёт про ямщика.   

Связист поёт, ещё не зная,

что завтра будет он убит…

И песня русская простая

над всеми павшими скорбит.

На нарах всхлипывает тихо,

по-бабьи как-то, медсестра…

Деля с бойцами вровень лихо,

по-матерински к ним добра,

глядит сочувственно и странно,

как будто каждый — брат, иль муж…

Сейчас перевязать бы раны

солдатских душ!..

Но залечить их невозможно,

сочится кровь,

окрашивая в цвет тревожный

её любовь.

Она запомнит: поле боя,

пурга, пурга…

России горло, как петлёю,

сдавила Курская дуга.

Следы развалин заметая,

кружится снег…

У обгоревшего сарая,

полузасыпан, человек.

Догадка обожгла, как пуля.

Да так и есть! Под снегом он!

И очи карие сомкнулись

последним сном.

Связист, проснись! Земля оттает,

зазеленеют вновь луга…

Молчит певец. Над ним рыдает

пурга, пурга…

Не плачь, сестра! Всех не оплачешь.

Всё мужество собрав, живи.

Потери памятью оплатишь,

ценой любви.

Ты долго проживёшь на свете,

но будет на душе, горька,

войны суровая отметина —

«Песнь ямщика».

Сергей Иванович Потапов

С Сергеем Ивановичем Потаповым мы много лет работали вместе в программе «Природа и люди» — я была редактором, а он — ведущим передач, ведущим страстным, эмоциональным, заражающим зрителей своим неравнодушным отношением к природе. Его уже нет на свете, только растения в Самарском ботаническом саду — деревья редких пород, его любимые лианы и виноградник по-прежнему цветут каждую весну и плодоносят каждую осень. В саду он работал старшим научным сотрудником несколько десятилетий, и значительная часть этого живого зелёного уголка посреди шумного города — достойный памятник ему.

После себя Сергей Иванович оставил воспоминания о войне, участником которой был, написал несколько рассказов, связанных с природой. Они ещё ждут своего выхода к широкому читателю. Один из эпизодов его фронтовой биографии стал темой баллады

БЛАГОСЛОВЕНИЕ

Едва ль не со школьного бала

шагнул он войне на порог.

И бабушка тихо сказала:

«Серёжа, храни тебя Бог!»

Ещё с суеверной надеждой

добавила, сердцем скорбя:

«Пусть Сергий святой Радонежский

от пуль охраняет тебя.»

            ***

Пять тысяч курсантов-мальчишек

в боях под Москвой полегло.

Один из немногих он выжил,

домой написал: «Повезло».

А после служил в арт-разведке,

и был не разлучен с конём.

Тот конь из любой переделки

его вносил по огнём.

Ева засвистит, загрохочет,

он птицей летит по земле,

пластается, слиться с ней хочет —

держись только всадник селе!   

А сам-то не лошадь — лошадка,

пржевальский конёк-горбунок…

Сергей его хлебом украдкой

кормил, пуще глаза берёг.

Запомнилось: вышли из боя,

деревня сгорела дотла…

И дым над печною трубою —

знак бедствия, а не тепла.

И всё-таки верилось в чудо:

земля по весне зацветёт.

И в память людскую отсюда

отечества дымом пахнёт.

Война-то уже на изломе.

И сыт он по горло войной.

Припомнил разведчик о доме,

давно не писал он домой.

Как там они — бабушка, мама?

Как их уберечь от тревог,

коль списки убитых упрямо

приходят на каждый порог?

К стволу обгоревшего вяза

конька своего привязал,

а мысленно фразу за фразой

уже письмецо сочинял:

«Родные, хорошие, верьте —

победа за нами…». И вдруг

вой, взрыв, и — гостинец от смерти,

и страх, и мгновенный испуг…

Снаряд неожиданно ухнул,

осколками воздух рубя.

Конёк покачнулся и рухнул —

он принял огонь на себя.

Бойцу на колени упала

гнедая его голова,

из круглого глаза стекала

слеза на обшлаг рукава.

И гибелью друга подавлен,

заплакал над ним и солдат…

Горячая канула капля

коньку в остывающий взгляд.

А позже явилось виденье:

защитное чьё-то крыло.

Не бабушки ль благословенье

от смерти его сберегло?

Не ангел ли странная птица,

кружившая в дыме густом?

Он стал потихоньку молиться,

себя осеняя крестом.

И Сергия вспомнил святого…

Да вот же он! Рядом, в строю…

И понял вдруг: Божие слово

ему помогает в бою!

Вся жизнь не была безмятежной.

Он Сергия звал вновь и вновь

на помощь — с молитвой, с надеждой

и верой в Добро и Любовь.

          Любовь Фёдоровна Пташник (в девичестве Чуракова) больше полувека назад стала гражданкой Самары. Вплоть до ухода на пенсию работала воспитательницей детского сада, стараясь согреть детство тех малышей, которым дома не хватало родительского тепла, как и ей самой, очень рано осиротевшей. К истории их семьи в годы войны просится, к сожалению, очень горький заголовок:

РОДИНА — МАЧЕХА            

Представьте себе старенькую избёнку в прифронтовой полосе зимой 1941-42 года и в ней четверых детей: старшему брату Алексею 13 лет, Полине — 12, Любе — 5 и Наденьке -3 года.

Кажется, совсем рядом рвутся снаряды и бомбы, сброшенные гитлеровцами. Прямо над их убогим жилищем летают боевые самолёты — наши, а в некотором отдалении — вражеские. Впрочем, дети довольно быстро научились распознавать их по рёву моторов, хотя от страха это не освобождало.

Их деревушка Зуёвка Мичуринского района Тамбовской области перестала существовать перед самой войной. Все, кроме них, перебрались в соседнее большое село. Чураковы тоже решили: откажем себе во всём, но новый дом купим. В воскресенье 22 июня 1941 года надо было сделать последний взнос. Но объявили войну и главу семьи Фёдора призвали в тот же день, так как был он шофёром, т. е. необходимейшим на войне человеком. Жена его ждала пятого ребёнка. 13-летний Алексей пошёл отдавать деньги за дом, но и отдать было некому, и отданное раньше — не с кого получить. Все хозяева ушли воевать. О малолетних детях никто не вспомнил, а деньги, собранные по крохам, пропали. Не пропадать же последним, подумал Алёшка, и… купил себе гармонь. Это была давняя его мечта, можно сказать — не осуществимая. Мать, конечно, поругала его, но она не могла тогда предвидеть, что гармонь станет их кормилицей. Все взрослые гармонисты на фронте, а жизнь-то продолжается! Хоть изредка, да играют свадьбы, и проводы на фронт как-то веселее под гармошку…

Платили Алексею за игру кто зерном, кто картошкой — всё подспорье семье, оставшейся без кормильца.

Через неделю после ухода отца мать родила ещё одного братца. Прожил он всего полгода, и умер от недоедания и авитаминоза. Вслед за ним, надорвавшись на тяжёлой работе, заболела и умерла мать. Вот тут и началась для детей суровая школа выживания. Теперь единственной кормилицей стала корова. Колодец во дворе завалился, так что пили молоко, а зимой снег топили. Хлеба почти не видели. Долгие зимние вечера коротали при коптилке. К избе часто подбирались волки. Жутко становилось от их воя! Обычно их отпугивал лай небольшой дворняжки, но однажды ночью дети услышали её испуганный визг и какое-то непонятное урчание. Выйти побоялись, а утром обнаружили на снегу только лапки своей собаки… Но больше всего они боялись за корову. Вдруг волки проберутся в худой хлев? И всё ждали, ждали весточки от отца. Дождались извещения, что «без вести пропал».

А война, меж тем, была совсем рядом. Вой недальних фашистских бомбардировщиков был пострашнее волчьего. Дети тушили коптилку, сбивались в кучу и молча пережидали налёт, радуясь гулу наших самолётов.

Летом 1942 года обвалилась задняя стена дома. Как отремонтировать? На что? Алексей стал ходить на работу в село Каверино — за четыре километра — в колхоз «Новая жизнь». Он выработал полностью норму трудодней, но это не спасло семью от голода — за трудодни почти ничего не платили. В следующее лето выработать необходимый минимум ему не удалось — и то сказать — ведь подросток, и на нём семья! По суровым законам военного времени его полагалось судить. И Алексея судили, но суд — слава Богу — всё понял и сурового приговора не вынес.

Через год и старшая сестра Полина стала считаться взрослой. Её вместе с деревенскими бабами посылали на лесозаготовки. Лошади тощие, еле плетутся с дровами-то — вспоминала она…

Дома хозяйничали девочки-дошкольницы: шестилетняя Надя доила корову, а ведро с молоком несли вдвоём с Любой…

Памятная березовая роща в Самаре

В окрестностях посёлка Управленческий (Красноглинский район г. Самары) есть берёзовая роща. Этой весной ей исполнилось 65 лет. Лесоустроители не раз покушались на неё, предлагая заменить старые деревья новыми. Общественность и пригородный лесхоз не позволяют трогать рощу, потому что она — своеобразный памятник героям Великой Отечественной войны. Рощу эту посадили выпускники школы десантников перед отправкой на фронт.

Война. 43-ий. Курсанты весной,

Тылы покидая, на фронт уходили.

Надеясь с победой вернуться домой,

Берёзы на мирной земле посадили.

Никто не вернулся к берёзам своим.

Погибли. Но где, неизвестно поныне.

И только весенний берёзовый дым

Их Родины скорбно витает над ними.

Но в памятной роще, на срезах коры,

Неслышные миру горючие слёзы.

За соком, с собой прихватив топоры,

спешат браконьеры и ранят березы.

Им кажется, край, где родился и рос,

Весь им на потребу, разор и веселье.

Подумаешь! Мало ль в России берёз,

Чтоб допьяна всех напоить и с похмелья…

И плачут берёзы, но насмерть стоят,

Как насмерть десантники в битвах стояли.

Их раны сочатся, стволы их болят.

Деревья, как люди, в глубокой печали.

Вы! В рощу идущие с топором,

Удар по берёзе — в десантника пуля.

А всё же в стволах, как в груди, со свинцом

Березы б почётном стоят карауле.

Они беззащитны. А я вас прошу:

Как память о подвиге, их защитите!

Берёзовой рощи и шёпот, и шум,

Как песнь о героях — храните, храните…

СВЕТЛАНА СМОЛИЧ

С.И.Смолич в редакции «Самара today».

Фото 2008г.